Как-то в октябре 1964 года, расслабившись от чтения оттепельной литературы, мы сидели в учительской и рассуждали о преимуществах многопартийной системы в сравнении с господствовавшей в нашей стране однопартийной системой. На содержание нашей беседы существенное влияние оказало опубликованное на всю страницу «Правды» «Открытое письмо» лидера коммунистической партии Италии Пальмиро Тольятти. В своем письме Тольятти критиковал созданную и охраняемую КПСС политическую систему СССР. Очень скоро это письмо было изъято из газетных подшивок во всех библиотеках страны. Нас увлекла правда Тольятти, и мы не обратили внимания на другую, предупреждающую правду: в самиздатовском варианте ходила тогда по рукам повесть Г. Владимова «Верный Руслан». В ней бывший конвоир ликвидированного лагеря говорит своему бывшему подконвойному: «Нас много, и мы еще вернемся, а ты – временно освобожденный. Временно тебе свободу доверили».
Как узнала я, действительно, в ближайшие годы начались повторные аресты некогда освобожденных из лагерей политзаключенных. Приведу лишь два примера: Лев Копелев, освобожденный из лагеря в 1957 году, в 1966 году был вновь арестован и осужден. Отбыв срок, в 1980 году он и его жена Раиса Орлова были высланы из СССР, а в 1981 году лишены советского гражданства. Л.И. Бородин, отбывший срок в 1965-1973 годах, без всяких на то оснований был вновь арестован в 1982 и освобожден только в 1987 году. Вплоть до конца 1980-х годов и мне приходилось слышать напоминания о призрачности и недолговечности полученной нашим народом свободы, о прочности густой паутины слежки, которой было опутано все население нашей страны, о живучести доносов и осуждении многих только на основании этих доносов, в большинстве своем анонимных.
Через короткое время после нашей вольной беседы в учительской мне напомнили об этом. Прямо с урока меня пригласили в кабинет директора, предварительно забрав у меня тетрадь с конспектами моих уроков. Войдя, я увидела в углу худого среднего роста человека в хаки. Он стоял, прислонившись спиной к шкафу. «Инспектор УКГБ по Кемеровской области Шкуркин», - отрекомендовался он. Я знала это имя по воспоминаниям Бориса Дьякова, который называл Шкуркина следователем Лубянки по его, Дьякова, делу. Спокойным тоном этот инспектор сообщил, что к ним поступило анонимное заявление, автор которого утверждает, что мне нельзя доверять работу с молодежью. И вдруг сорвался: «Какое вы имеете право не любить Никиту Сергеевича Хрущева?» - «Извините, - отвечаю, - мне не 18 лет, но и в 18 лет я уже знала, кого стоит любить, а кого – нет». – «Разговорчики! Поговорила бы в свое время», - кричал Шкуркин. – «Коль сейчас другое время, успокойтесь, и когда придете в нормальное состояние, вызовите меня для спокойной беседы», - заявила я и, развернувшись, вышла из кабинета. Наша завуч, Наталья Андреевна, - за мной: «Катерина, он тебя в порошок сотрет!» - «Ну и черт с ним!» - ответила я.
На следующее утро меня сняли с первого урока, и уже другой инспектор пригласил меня в свою машину. Нашу с ним «экскурсию» по улицам города в его машине он начал с извинения. «Простите, пожалуйста. Наш инспектор вчера был с Вами груб и несправедлив – и на старуху бывает проруха», - заявил он. – «Моя «проруха» никому не угрожает, а Ваша проруха миллионами человеческих жизней оплачивается», - заявила я. – «Вы умная женщина и могли бы преподавать в нашем пединституте, - продолжал он. – Мы могли бы помочь Вам в переводе туда и в устройстве детей, если в этом есть необходимость». – «Спасибо, я привыкла справляться сама». Несколько часов мы беседовали с ним, разъезжая по улицам города. Вечером я рассказала Б. о своем «приключении», а он мне в ответ: «Так ведь Хрущева сняли с поста генсека!» С неизбежностью свершилось то, что «заинтересованные коммунисты» ожидали с марта 1963 года. Вот почему, оказывается, мне теперь разрешалось не любить Хрущева! Теперь в мою обязанность входило «любить» Брежнева. Вопрос о пагубности однопартийной системы еще на два десятилетия остался вопросом. И все-таки, хотя и очень медленно, страна ползла к переменам. Каждый из нас, полагала я, должен был уметь находить радости в прежних условиях, готовиться сам и готовить детей жить в условиях неизбежных перемен.
Вызывали меня в это учреждение еще раз. Тогда Тарсис сумел выбраться за рубеж и попросить политическое убежище в Англии. Беседовал со мной другой инспектор Кемеровского УКГБ. Он показал мне подвальную статью в «Правде» об этом, как он сказал, сумасшедшем, и поинтересовался моим мнением об этом факте. «Будь я редактором этой газеты, я ограничилась бы публикацией копии справки, если она имеется, из психиатрического учреждения или крохотной заметкой в углу на последней странице «Правды». Такой «подвал» в газете позволяет усомниться в правоте того, кто заказывал эту статью, и того, кто ее писал», - был мой ответ. «Ваша позиция способствует появлению подобного брака среди молодежи и вынуждает нас затрачивать усилия на исправление Ваших упущений», - заявил он. «Ни в коей мере, - возразила я и продолжила: - Наши «упущения» можно сократить без Вашего участия, если половину средств, которые государство тратит на содержание КГБ и МВД, оно направит в систему воспитания и образования подрастающего поколения. Тогда можно будет сократить нагрузку на воспитателя и няню в яслях и детском саду, ограничив наполняемость групп до 15 малышей. В школе объем наполняемости класса можно будет ограничить максимум 20-ю учащимися. В результате заметно сократится объем Вашей «исправительной» работы, которая, как Вам хорошо известно, еще никого не исправила». – «Ого, на что замахнулась!» - ответствовал мой «воспитатель». Но продолжения этой «беседы» не последовало. Кто-то свыше меня опекал, и больше меня туда не приглашали.
Я знала, кто был автором анонимки, но ничем не обнаружила этого. Когда стала очевидной моя беременность, я прочла на лице моей коллеги признаки раскаяния. По возвращении моем из декретного отпуска, я уже не застала ее в школе – она уволилась. Николаю Ивановичу, естественно, ни я, ни «защитники системы» не сообщали о содержании наших бесед. Но его должность была номенклатурной и обязывала его проявлять «бдительность». На всякий случай перестраховываясь, он решил продемонстрировать свою солидарность с деятельностью «защитников системы» и занялся «обличением» меня на педсовете. Я защищалась на педсовете и в присутствии всего коллектива еще раз повторила, что никому не позволю оскорблять и унижать себя. Открыто проявлять симпатии к человеку, которым «интересовались» охранители системы, тогда было опасно. Повторилась ситуация 77-ой школы: опять мои коллеги «пожимали» мне руки из-за спин впереди сидящих, но здесь встала и поддержала меня учительница химии – Евдокия Васильевна. Однако я все больше убеждалась в том, что настанет время, когда моих «плодов просвещения» не хватит для спокойного, но твердого противостояния таким наскокам. Так крепло мое намерение учиться дальше. Я была убеждена в том, что это был единственный выход в моем профессиональном становлении и в перспективе моих семейных отношений, которые не были и не могли быть радужными.
Свободное копирование
