С середины 60-х годов охранители развернули сущую облаву на тех, в ком видели опасность для своей священной номенклатурной системы. В марте 1964 года был осужден И. Бродский. Зимой 1966 года судили двоих: Синявского и Даниэля. В 1968 состоялся суд над группой Игоря Огурцова, в состав которой входил и Л. Бородин со своим другом В. Извойловым. Вслед за ними в ГУЛаг были отправлены: Марченко, Ратушинская, Владимов; потом судили по одному, по двое, пачками. Их действительно было немного, если исходить из общей численности населения страны в те годы. Общеизвестно: правда и истина никогда не были достоянием толпы. Самый убедительный пример: Христос на кресте Голгофы и перед ним воющая толпа… А толпы советских граждан все 74 господства КПСС? Толпа во все времена толпа.
Свидетельствует Л.И. Бородин: «В 1968 году, прибыв на зоны политических лагерей, мы с немалым удивлением для себя узнали о многочисленности всякого рода подпольных групп преимущественно ревизионистского направления («исправления» марксизма-ленинизма). Но по количеству! Как говорится – от пяти до трех». Ирония? Да. Их, заявлявших о своем несогласии с системой и не ограничивавшихся брюзжанием против начальства, действительно было мало. Годы пребывания в политических лагерях убедили будущего редактора журнала «Москва» в том, что это было то меньшинство граждан СССР, манипулировать сознанием которых советской власти так и не удалось. В этом и состояла значительность их деятельности, в их числе и деятельности Л.И. Бородина с его друзьями. «Массы не готовы ни к каким распадам-перепадам» - это был первый «урок», который они усвоили, будучи на свободе. Другой урок они получат в зоне строгого режима: в истории не только нашей страны локомотивом нации всегда были вот те «от пяти до трех», но никогда ими не были массы, толпы.
По ироническому признанию политзаключенных 60-80-х годов они оказались в «малой зоне» строгого режима, остальная часть огромной страны находилась в «большой зоне» облегченного режима, в которой власть беспрепятственно понижала профессоров, изгоняла из школ и вузов неугодных преподавателей, вышибала из страны талантливых музыкантов-исполнителей, художников, кинорежиссеров, а их картины складывала на полки. «Массы» единогласно и вслух поддерживали любые деяния власти. В «большой зоне» облегченного режима тоже были те, состоявшие от «от пяти до трех». Они писали протестные письма в Союз писателей, в Академию Наук, в ЦК КПСС, в ООН: «Письмо двадцати», за которое Шолохову «стало стыдно», как он сказал на съезде КПСС. «Письмо восьмидесяти», подписанное К. Паустовским и И. Эренбургом, за которое Шолохову было «стыдно вдвойне». За ними последовало «Письмо двадцати семи» в защиту Гинзбурга и Галанскова. Писали письма в поддержку Сахарова, Кублановского, Зиновьева, Дмитрия Бобышева, Льва Копелева, в защиту Ахматовой, Тарковского и многих других. Как вспоминал Василий Аксенов, все письма были составлены с позиций марксизма (ревизионисткого толка, по мнению Бородина) в защиту «ленинских норм» против тревожных симптомов возрождения сталинизма. Система даже на такие письма отвечала ужесточением преследований, демонстрируя тем самым полное отсутствие какого-либо научно - теоретического обоснования своего самоутверждения после октябрьского переворота 1917 года.
Те, кто пестовал и охранял эту систему, опираясь на ложь и насилие, лишены были малейших признаков дальновидности. Они не учитывали того, что по эту сторону колючей проволоки немало было тех, кто считался с властью до поры, до времени. Преобладающая часть окруженных колючей проволокой политзаключенных были людьми ищущими, для которых тюрьмы и лагеря становились своеобразными университетами. Там, где с середины 50-х годов содержались новые политзаключенные, оказались богатые библиотеки, составленные из книг, конфискованных у погибших в годы террора 1930-х годов. Политические узники ГУЛага 1950-1980-х годов имели возможность многое познать. Кто хотел, в творческой работе научились обретать душевное равновесие и подготовливать рукописи своих будущих публикаций. Подводя итоги своей жизни и творческой деятельности (в том числе и в ГУЛаге), Л.И. Бородин писал: «Мне повезло прожить жизнь в состоянии максимальной духовной свободы, каковая вообще возможна в обществе». Мне думается, что ему и его товарищам по лагерям и тюрьмам повезло в большем и в особенно важном. Вот как он пишет об этом в своей книге «Без выбора»: «…именно в лагерях и тюрьмах познал я цену подлинной мужской дружбе, когда воистину «один за всех, и все за одного». Не перечесть, сколько раз я стоял в стенке, защищая или поддерживая кого-то, сколько раз стенка выстраивалась передо мной, защищая меня. Для большинства это было нормой, и ни возраст, ни национальность, ни убеждения не были препятствием вести себя по-мужски, то есть когда сугубо личное без напряжения отступало на второй план, а на первом плане высвечивался призыв-табло: «Требуется поступок. Условия исполнения – честь и мужество».
О том же вспоминал Никита Кривошеин, оказавшийся в мордовских лагерях в одно время с неадаптированными деятелями литературы и искусства. Он считал счастьем годы жизни и общения с этими людьми в «малой зоне» строгого режима. Такими были и друзья его отца Игоря Александровича Кривошеина. В 1943 году он был схвачен агентами гестапо в Испании и отправлен в концлагерь. В 1945 году товарищи Игоря Александровича вынесли его на носилках из Бухенвальда. В 1947 году 27 товарищей Игоря Александровича, его жену и сына Никиту французские власти выслали в СССР. Через год И.А. Кривошеин оказался в Марфинской шаражке и работал вместе с Л. Копелевым и А. Солженицыным. Лев Копелев писал в воспоминаниях: «Игорь Александрович много спорил с нами. Проведя 10 лет (1947-1957) в разных местах советского тюремного заключения, он оставался несгибаемо твердым в самом существенном – в представлениях о добре и зле, о вере и чести, о нравственных основах своего мировосприятия». В общении этих личностней друг с другом в «малой зоне» строгого режима они убеждались в том, что истина распределена по честным людям, что она живет в каждом настоящем человеке, живущем по заповедям Христа. Именно в лагерях они поняли бессмысленность своего прежнего призыва о «возврате к ленинским нормам партийной жизни» и окончательно освободились от веры в российский социализм и в Сталина. Лев Зиновьевич Копелев писал об этом: «В советских лагерях мы поняли, что обожествляли не гениального мыслителя, а хитрого параноика, жестокого властолюбца». Если системе и удавалось «заткнуть рот» таким политзаключенным, то только на время, а просветление сознания и духовную стойкость они приобретали навсегда. И этим система сама готовила свою погибель.
Свободное копирование
