После зимней сессии 1956-1957 учебного года мы расходились по специальным кафедрам. Миша Мейер, увлеченный историей стран Востока, вообще покинул наш факультет – перешел в самостоятельный институт Востока, который вскоре получил наименование Институт стран Азии и Африки при МГУ. Сейчас уже много лет Михаил Серафимович Мейер является директором этого института.
Реализуя принятое мной решение, осенью 1956 года я записалась в специальный семинар Ивана Антоновича Федосова (см. фото администрации факультета). Но после зимней сессии в нашу новую группу пришел другой руководитель, недавно освобожденный из Воркутинских лагерей Михаил Герасимович Седов. На первом же семинаре он спросил, что мы знаем о народниках и народничестве. Кто-то из нас выдал: «Народники мало знали, а то, что знали, не понимали». Наш руководитель рассмеялся, а мы оцепенели: «смеялся» человек, которого отучили смеяться. Успокоившись, Михаил Герасимович сказал: «Они знали и понимали больше нас с Вами. Доказывать или опровергать это надо только документально». И он сообщил нам, что работники нашей факультетской библиотеки, когда было приказано актировать и уничтожить дореволюционную литературу, малыми пакетами развезли эту литературу по чердакам и закуткам на дачи или спрятали по тайникам в квартирах, а в 1956 году они вернули сохраненную ими литературу назад. Михаил Герасимович обратил наше внимание и на то, что в ЦГАОР (сейчас ГАРФ) разбирается по фондам полученный в 1945 году в дар от правительства Чехословакии архив Народного дома – дореволюционный архив, сохраненный высланными в 1922 году из России российскими мыслителями. Он посоветовал нам тщательно изучать эту литературу и эти архивные документы. Я увлеклась этим изучением. В нашей факультетской библиотеке на улице Герцена 5 я прочитала «Письма народовольца А.Д. Михайлова», собранные и изданные его адвокатом Е.И. Кедриным. До этого я изучала переписку Плеханова, Аксельрода и Дейча по сборникам «Группа «Освобождение труда». Меня удивила отразившаяся в переписке противоположность нравственных ориентиров Михайлова, с одной стороны, и Плеханова с его окружением – с другой. Документы из фонда Хазова в ЦГАОР укрепили мои сомнения относительно состоятельности нравственных установок родоначальника российских «марксистов». На очередном семинаре я поделилась своими мыслями с Михаилом Герасимовичем. Он не стал ни потверждать, ни опровергать моих догадок, а дал новый список литературы и предложил самой искать правду. На последующих семинарах мы часто беседовали с ним вдвоем, остальные 7 членов нашей группы с любопытством прислушивались к нашим беседам. Однако на экзамене по спецкурсу весной 1957 года он все-таки снизил мне оценку на балл за незнание работы Н.Я. Данилевского «Россия и Европа». Мои товарищи по группе считали такую требовательность Михаила Герасимовича чрезмерной, а я понимала: он учил меня самостоятельному поиску так же строго и требовательно, как в педучилище учила меня работе с книгой незабвенная Людмила Васильевна Плющенко. Мы с ним изучали тогда одну и ту же литературу и архивные документы. Он, недавно освобожденный из Воркутинских лагерей, работал над докторской диссертацией, а я, его студентка, готовилась к защите университетского диплома. Но он успевал больше – у него была долагерная база, а я начинала с нуля, поэтому спокойно воспринимала его требовательность. Лекции его и семинары были захватывающе интересными. Я смотрю на сохранившееся в моей записной книжке 1957 года расписание занятий. Среда: 1. Новейшая история. 15-17 ч. Лекция. А.В. Адо. 2. Спецсеминар. 17-19. 3. Спецкурс. 19-21. Михаил Герасимович Седов. На семинарах и лекциях он открыл перед нами мир, о котором мы не имели ни малейшего представления. Мы оставались слушать его и после 21 часа уже ночи. До 1992 года хранились у меня тетради с записями его лекций, конспекты по прочитанной литературе и копии некоторых архивных документов. Он требовал, чтобы мы знали труды Ивана Дмитриевича Беляева, Юрия Федоровича Самарина, Максима Максимовича Ковалевского, Василия Осиповича Ключевского и многих других историков, имена и труды которых в советское время либо не афишировались, либо были основательно спрятаны. Чтобы мы предметно доказывали, почему Н.Г. Чернышевский был кумиром российской молодежи 1860-80-х годов, а для Маркса «великим русским ученым», он отсылал нас к воспоминаниям историков Сергея Михайловича и его сына Владимира Сергеевича Соловьевых. Он требовал от нас знания русской художественной литературы и русской публицистики XIX века. Мы были свидетелями того, как старался М.Г. Седов наверстать 13 утраченных для науки лагерных лет! И от нас он требовал не тратить попусту время. Под его влиянием засели в моем сознании стихи Б.Пастернака из «Доктора Живаго»: «Во всем мне хочется дойти до самой сути: в работе, в поисках пути, в сердечной смуте».
Убежденный ленинец, на изучении его сочинений Михаил Герасимович надеялся доискаться до «сущности прошедших дней, до их причины, до основанья, до корней, до сердцевины». И нас, своих учеников, учил тому же. Когда он понял, что не там искал, его поразил инсульт, поставивший точку на всех его поисках. Не сделай он того, что успел сделать, блуждать в потемках пришлось бы нам, его ученикам, и блуждать долго. Он расчистил нам дорогу к новым находкам и всегда поощрял наши поиски, даже если результаты этих поисков расходились с его уже сложившимися убеждениями.
Наши поиски стимулировали все преподаватели кафедры, по которой я специализировалась. С.С. Дмитриев, В.А. Федоров, В.А. Вдовин, П.А. Зайнчковский, Н.С. Киняпина, Л.Г. Захарова поощряли наше стремление к познанию, к изучению ставших доступными многочисленных, запрятанных в 1920-е годы, исследований и источников. Я храню в своей памяти заботливое отношение в течение 1957-1991 годов не только ко мне секретаря нашей кафедры Риммы Мироновны Александровой.
Два серьезных увлечения продолжали в 1957 году составлять содержание моей жизни: научная работа в семинаре М.Г. Седова и самообразование. Они формировали мой духовный стержень. В списке прочитанных мной книг и в памяти: Виктор Гюго, Джек Лондон, Джон Стейнбек, Эрнст Миллер Хемингуэй, Теодор Драйзер, Эрих Мария Ремарк, Роже Мартен дю Гар, Ганс Фаллада, Эптон Билл Синклер, Джон Голсуорси. Я увлекалась поэзией Рубена Дарио и Евгения Евтушенко, который взывал: «Смири гордыню, то есть гордым будь! Штандарт, он и в чехле не полиняет. Не плачься, что тебя не понимают, - поймет когда-нибудь хоть кто-нибудь…». До сих пор помню книгу воспоминаний американского художника Рокуэлла Кента «Это я, о, господи!». Не только своеобразная живопись этого художника привлекала меня. Я обратила внимание на историю его семейной жизни: перед его последней любовью, Салли, у него было шесть жен. Постепенно расставаясь с ними, каждой из них он сам строил дом и расставался с каждой благородно. Пример благородного расставания удивил меня и в рассказе Лондона «Конец сказки». Подобными примерами будут изобиловать произведения Хемингуэя, Ремарка – одним словом, талантливых прозаиков зарубежной литературы XX века. В советской литературе такие примеры отсутствовали, а жизнь изобиловала примерами противоположного плана.
Музыка продолжала оставаться важнейшей составной частью моего самообразования. В дневнике 18 марта 1957 года стоит запись: «Слушала пятую симфонию Чайковского, Первый концерт для фортепиано с оркестром – солистка Татьяна Николаева, Итальянское каприччио. Впечатление потрясающее. Так жизнь». Запись 1 апреля: «Снова слушала пятую симфонию Чайковского, «Рондо каприччиозо» К. Сен-Санса и отрывки из оперы Ж. Бизе «Кармен».
Свободное копирование
