Мечты о прошлом - 54

В последние месяцы своей жизни он повторял с горечью: «Какая это всё-таки глухая провинция!», проходя мимо коров и блеющих коз на помойках, мимо усыпанного битыми бутылками асфальта, мимо детей, играющих у стен ржавых гаражей и серых бетонных «хрущёвок». А я, поддакивая, напоминал, что где-то процветают Венеция, Париж и риторически вопрошал его – «Какой рок привёл нас сюда, в эту жуткую пустыню в стране, стоящей у края пропасти?»

К 1983 г. атмосфера в Музее стала невыносимой. Савицкий был постоянно раздражён, ему так опротивело директорство, что он всё больше свирепел в своём отношении к сотрудникам. Он задыхался и от болезни лёгких, и от непосильной ноши громады дел музея. Если вначале он вольно царил в своём деле, то теперь дело превратило его в своего раба. Он часто говорил, что смертельно устал от директорства, что никогда не хотел им стать и жаловался – «Зачем я связался с музеем, как я был бы счастлив бросить его!». Но как одержимый день и ночь работал, продолжая когда-то начатое любимое дело. Так бывает с людьми, которых ведёт по жизни чувство долга.

Когда он лежал в московской клинике и по-прежнему сетовал на бремя директорства музея, я по своей глупости поддакнул ему, сказав, что Сезанн называл музеи кладбищами искусства. Савицкий с возмущением и с намёком мне сказал: «Музеи нужны, прежде всего, художникам, чтобы ходить в музей и изучать картины. Но писать свои!». Несомненно, хлёсткие слова Сезанна были ему отлично известны так же как то, что они были сказаны Сезанном в запальчивости, в контексте отношения импрессионистов к музеям Франции, переполненным мёртвыми картинами «пуссенов».

И мне было трудно мириться с тем, что Игорь Витальевич, смиренный и отчаянный труженик, прошедший «огонь» (пожар в квартире и сгоревшие картины), «воду» (протечки воды с крыш и батарей отопления в музее), был втянут в ритуалы «медных труб» - в славословия мудрости КПСС и её роли в создании музея. (Но следует признать, что местные лидеры партии оказывали меценатство далеко от линии партии и рискуя тем самым своими должностями). 

После смерти Савицкого, известный археолог Гудкова, которая была другом Савицкого и долгое время жила и работала в Нукусе, где писала о раскопках памятника Назлумхан-сулу, обратилась в письме в музей с предложением передать в библиотеку музея всю свою научную библиотеку по археологии. К ней поехал Октябрь, историк- археолог музея, и привёз огромное количество книг, в том числе первую монографию Толстого «Древний Хорезм». Хороший подарок сделала Гудкова музею в память о Савицком!

Говоря о Гудковой, я вспомнил, как летом 1980-го или 1981-го года, Савицкий велел мне взять кисть, краски, тряпки и мы отправились на кладбище. В центре русского кладбища, среди забытых могил, он нашёл место погребения матери Гудковой. Мы убрали высохшую траву с могилы. Затем Савицкий забрался за ограду, красил её изнутри, а я снаружи. В общем-то, он мог послать меня для этой работы, но делал её сам, что многое говорит об его отношении к Гудковой. В тот день Савицкий, под «кладбищенским» настроением, заговорил о том, что будет с музеем, когда он умрёт, в ожидании уверений в том, что я продолжу работу его дело, и заговорил о своём месте будущего погребения. Я промолчал про музей, но вполне серьёзно ему ответил – «Я буду глубоко чтить Вашу память, буду приходить к Вам, буду сажать цветы над Вами». Он понял меня и едко пошутил - «Конечно, будешь… сажать цветочки. А поливать будешь… из своего «шланга»?

Я был счастлив, когда мы выезжали с ним на раскопки, где он становился опять самим собой, а не «директором». В последние годы Савицкий предпочитал только крепость Джампык. «Да, это была сказка.» - говорил он, когда обходил крепость. То ли сказкой было то, что он представлял себе те времена, когда в крепости кипела жизнь, то ли вспоминал времена начала своей работы в экспедиции.

В волнистой перспективе барханов пустыни высились стены средневековых замков. На такырах  лежала в огромном количестве керамика, терракотовые статуэтки, изображающие людей и животных, даже монеты. Когда-то здесь кипела жизнь, жили и страдали люди со своими заботами, помыслами, смехом и слезами.

Десятки оссуариев с их останками Савицкий откапывал и громоздил на полках в канцелярии и в хранилищах Музея. А ведь, в сущности, эти оссуарии были просто глиняными гробами, в которых хранились кости и черепа умерших жителей древнего Хорезма, обглоданных начисто до костей зверями и птицами на дахмах . (Гниющая плоть мёртвого человека не должна была касаться зороастрийских святынь – огня, воды и земли).

В связи с этим вспомнил забавную привычку Савицкого. Он никогда не мыл руки после раскопок, чтобы готовить или есть уже готовую еду, которую мы ранним утром или ночью готовили в Нукусе и привозили в двух небольших железных термосах, чтобы не тратить на приготовление еды драгоценное для раскопок время субботы и воскресенья. Как-то я не выдержал и спросил Савицкого, отчего он не моет руки перед едой? Он выразился, возможно, в шутку, что мыть руки было бы неуважением к святой земле древних городищ.

Спать мы ложились вскоре после ужина на раскладушках у чёрных громад верхних северных стен крепости, где по ночам свистел и выл ветер. Лежали и о чём-то говорили под бескрайней бесконечностью звёздного неба, в котором висел густой Млечный путь, как будто в пыли раскопок. Между Млечным путём и крепостью парила сова, шурша огромными крылами. Величие этой панорамы нарушала только дворняга, которая привязалась к нам и отгоняла лаем от нас сову. И, конечно, мешали восприятию величия комары.

О страстном стремлении Савицкого к местам и временам его молодости в годы Хорезмской экспедиции говорит случай, который потряс меня. В начале сентября 1984 г., когда я был на этюдах у крепости Джампык, вдруг узрел как к крепости едва брёл, почти полз Савицкий, как бы в рубище дервиша - на пыльной голове мокрый от пота платок, ноги обёрнуты пыльными тряпками, которые поверх обвязаны обрывками верёвок. Он, и без того едва живой от своей болезни, прошёл от шоссе, где его оставила попутная машина, несколько километров по раскалённой пустыне. Подошёл ко мне и с упрёком сказал запёкшимися чёрными губами: «Ты всё пишешь этюды и тебе нет дела до меня?». Даже не посмотрел на мои картины и не захотел слышать, как я пытался сказать, что не знал, что он собирается приехать к Джампыку.

Он знал, что смертельно болен, но пришёл проститься с местами своей молодости, как с собой самим. Савицкий устало сидел у подножья крепости и как в последний раз любовался разливом реки, в которую ветер ронял облачка тополиного пуха, всматривался в дальние горы и в скромные современные могилки на небольшом мусульманском кладбище у подножья древней крепости.

И я испытывал неописуемое ощущение в тишине этой пустыни, около гигантских стены крепостей, которые сползают под гнётом времени под пески барханов. Как-то раз я увидел себя там как на незнакомой планете, в окружении развалин розовых крепостей и неземных зелено-серых и пепельных гор. Тогда я искупался в реке, взобрался на стену крепости, скинул с себя одежды и всем телом почувствовал, что в мире есть только эти вечные крепости и горы, огибаемые Амударьёй - как рекой времени и над ними я, нагой и маленький человечек. Как назвать это безмолвное ощущение этого единства с Вечностью и Вселенной?