Мечты о прошлом - 50

К современной живописи Савицкий относился скептично и считал, что сейчас нередко пишут в стиле 20-30-х годов, но неискренне, а потому ложно. Он говорил: «Художник должен обращаться к реальной жизни, которая непосредственно вокруг него, а не парить в облаках «философствований», высосанных из пальца». Говорил он это, приводя как обратный пример - работы каракалпакских художников, например, работы забытого нукусского художника Петропавлова - «В нем есть Божия искра и она позволяет ему создавать тонкие вещи. Очень хороший художник, но сейчас пьёт и пишет ли?». Отмечал и работы Утегенова, Худайбергенова, Серекеева и Еримбетова: «В их работах есть Каракалпакия и её душа». Работы каракалпакских художников он рассматривал с точки зрения выражения только Каракалпакии, её природы и духа и критиковал другого рода работы - «Такие вещи могут быть где угодно - в Африке, в Австралии и т.д. Но это не Каракалпакия!»

Не хочу, но вспомню, что когда Савицкий говорил это, к нему подошёл прилипчивый тип с блестящими розовыми губами навыкате и с неизменным портфелем «важного начальника». Пишу о нем только для того, чтобы подчеркнуть разительный контраст между К. и Савицким в отношении коллекционеров к искусству, к художникам и к своей личной славе. Этот тип так и сверлил глазами картины у стены, принесённые художниками для закупки в музей. Игорь Витальевич после его ухода поделился со мной: «Он просил работы самодеятельных?! каракалпакских художников для выставки его личной галереи?!». Позже я узнал, что это был К., который не найдя себя на писательском поприще в газетных опусах о Каракалпакии, решил, подражая Савицкому, увековечить себя в личной галерее «НИКОР», для которой выпрашивал работы доверчивых художников, обещал выплатить за работы деньги, но «пропадал» и не отвечал на мольбы художников об оплате или возврате их работ. Где-то о нём отзываются сейчас как о «журналисте-писаете-художнике-меценате». (Как-то я встретил его сына на ташкентском «Бродвее», который продавал свои чудные рисунки и рисовал шаржи желающим гулякам. Пару рисунков он мне подарил и обмолвился: «Отец меня забыл… Впрочем, таких как я, забытых им детей, у него много»). Этот К. выставлял на выставках работы художников, не указывая их фамилии на картинах и в каталогах, как, якобы, свои, либо раздавал не покупаемые из них картины в различные галереи для саморекламы «мецената». Где сейчас работы тех художников и, главное, где их имена и память о них, которые К. бросил в подножье пьедестала своей «славы»?

Осенью 83 года Савицкий уже не мог вставать и все к нему приходили попрощаться перед его поездкой на лечение в Москву. Приходил прощаться и его любимец - Алексей Квон, принёс рыбу. (Для меня это было как евангелический Символ - подношение Учителю.) Квон тогда мне горько сказал, что Савицкий сгубил свои лёгкие парами формалина, в которых кипятил ювелирные изделия, чтобы привести их в надлежащий для экспозиции вид.

Савицкого пригласил лечиться в Москве его почитатель, академик Ефуни. Он тоже коллекционировал живопись и графику. Помню, как он приезжал с женой в Нукусский Музей. В хранилищах фонда не было электричества, поэтому я во дворе музея показывал им графику московских художников, которой они восторгались.

За пару дней до отъезда в Москву, Савицкий решил взять меня с собой, убедив, что ему в Москве нужен помощник. А ехать должна была Фарида Маджитова. (Она и её сестра были старейшие и преданные Музею работники.) Кроме того, Игорь Витальевич считал, что мне будет сподручнее за ним ухаживать в московской больнице, как когда-то в нукусской, а так же таскать и возить из Москвы в Нукус картины. Наверное, он догадывался, что ему осталось немного жизни, потому что сказал, что мой долг быть рядом с ним до конца. Я не верил в его конец и думал, что он таким образом уговаривает меня ехать с ним. Кроме того, я очень не хотел отрываться от живописи, к которой наконец-то дорвался во время короткого перерыва в музейной работе.

8 октября 1983 года мы отправились в Москву. Академик Ефуни работал в Центре гипербарической оксигенации, при Институте хирургии, неподалёку от Новодевичьего кладбища. В этом Центре больного помещали в барокамеру и под давлением подавали кислород, которого недоставало пациентам. Савицкий приоделся для этой поездки в купленный для этого случая единственный костюмчик. В аэропорту нас встретил один из врачей Центра академика Ефуни. Ехали на «Жигулёнке». Савицкий, пока ехал, чтобы выразить благодарность врачу за его внимание, восхищался его машиной, расспрашивал о ней, говорил, что его машина очень вместительная и тем самым похожа на «Волгу».

Приехали в центр, устроили Савицкого в одноместную палату на 3-ем этаже. Ефуни встретил меня тогда тепло.

Чаще всех в той палате я видел Ирину Коровай. Она почти через день приносила Игорю Витальевичу еду, различные книги по искусству, альбомы. Обычно она сидела на стуле слева от Савицкого, Савицкий лёжа в постели, просматривал репродукции, и они о чём-то беседовали.

Савицкий лечился, я же старательно исполнял его поручения, записывая их в записную книжку или храня в ней его записки. После выполнения поручений ехал к нему отчитываться. Раза два он и сам выходил из больницы, когда его состояние становилось лучше.

После моих отчётов мы беседовали с Савицким на разные темы и я, иногда срывался в полемику с ним, впадая во «вьюношеское» самоутверждение. Как-то в квартире Ирины Коровай Савицкий любовался и восхищался альбомом Модильяни. А я был под впечатлением от выставки немецких экспрессионистов в музе Пушкина, где были выставлены Шмидт-Ротлуфф, Нольде, Фон Явленский, Кандинский, Франц Марк, и сказал, что Модильяни слишком манерный художник. Савицкий ответил: – «Дурачок ты и ничего не понимаешь, это гений!». Он был прав и в том, и в другом. Да я и сам видел в части портретов, которые я писал, невольное влияние работ Модильяни.