Несколько дней подряд я выходил из дома со странным чувством пустоты в ногах. Мне казалось, что я обязательно встречу во дворе ещё одного посыльного из военкомата, и он скажет, что первое извещение было правильное, а второе — неправильное, и тогда это наступит уже навсегда.
Я ощутил вдруг какую-то страшную неуверенность во всех своих поступках. Мне было всё равно, куда идти и что делать. У меня пропал аппетит. Мне было всё безразлично. Я потерял всякий интерес к жизни.
Несколько дней я ни разу не ходил в цирк. Сидел у окна и смотрел во двор. Всё потеряло свою ценность и привлекательность. Меня охватило абсолютное равнодушие.
Я понимал, что так нельзя. Нужно было что-то делать. Надо было стряхнуть с себя оцепенение и апатию. Нужно было что-то учинить над собой.
И тогда и произошло то самое, второе.
С недавних пор в цирке у нас появился один парень. Был он года на три старше меня. Звали его Юрка Михалев. Это был довольно противный субъект — белобрысый, ушастый, с оттопыренной верхней губой.
Юрка нанялся помощником осветителя, но большую часть времени проводил около нашей цыганской палатки. Он сразу же вошёл в деловой контакт с некоторыми статистами ансамбля и очень быстро нашёл с ними общий язык. Его посылали за водкой, отправляли на рынок продавать кое-что из барахла и вообще с первого же дня «наладили» для исполнения всяких мелких поручений, от которых я, как «ветеран» цыганского общества, имел уже нахальство иногда отказываться.
Михалев оказался исключительно пронырливым и дошлым малым, особенно по торговой части. Вскоре он уже вёл самостоятельные коммерческие операции с нашими статистами, что-то бесконечно покупал, продавал, обменивал, считал и пересчитывал всё время какие-то деньги. Со мной Юрка держался снисходительно, как старший по возрасту, но открыто драться не лез, зная о моих хороших отношениях с элитой ансамбля.
Пока меня несколько дней не было в цирке, Юрка сумел втереться в доверие к Гитане и Баре, оказав им какие-то коммунальные услуги, а также завоевал расположение певиц Гражины и Снежаны. Когда я пришёл, он уже почти полностью овладел моими законными позициями «сына цыганского полка» (как называл меня дядя Бухути), которые я завоевал с таким трудом.
Не смог Михалев только подлизнуться к Шуне и Зуне — обе солистки балета сразу же выразили Юрке полнейшее презрение. Шуня и Зуня были верными товарищами. Они целиком стали на мою сторону, и, таким образом, ни мой чёрный парик, ни моё место среди «цыганят» ансамбля (к которому он рвался изо всех сил) Михалеву доверены не были.
С моим возвращением всё по-прежнему стало на свои места.
Тогда Юрка решил не враждовать со мной, а войти в деловые отношения и заключить союз. Совместная эксплуатация такого сладкого места, такого золотоносного участка, как цыганский ансамбль, было, наверное, с его точки зрения, гораздо более выгодным и прибыльным делом, чем борьба за единоличное господство в нём.
С целью укрепления деловых и дружеских уз Михалев пригласил меня однажды на последний сеанс в кинотеатр «Салават Юлаев».
— Познакомлю вот с такими ребятами, — сказал Юрка и показал большой палец.
В помещение кинотеатра мы, конечно, прошли не как все люди, через билетёршу, а «протырились» с чёрного хода, через котельную.
Юрка сразу же повёл меня в курилку, достал кисет, мы свернули по огромной козьей ножке и, присев на корточки и привалившись спиной к стенке, задымили махоркой.
Через несколько минут к нам подошла неопределённого вида сутулая личность с одутловатым лицом, огромными ноздрями резко вздёрнутого носа и немигающим взглядом светло-зелёных водянистых глаз.
— Мышь, — коротко представил мне Михалев нового знакомого.
— Что-что? — не понял я.
— Мышь — кличка у него такая, — объяснил Юрка. — Вор в законе.
— В законе? — переспросил я, и мне сразу вдруг вспомнилась Москва, Преображенка, «вшивый двор», семейство Крысиных…
— Конечно, в законе, — повторил Юрка.
— Ладно, ты меня законом не пугай, — усмехнулся я, вспоминая Фому Крысина. — Я в Москве таких воров в законе видел, какие тебе и не приснятся никогда.
Мышь молча разглядывал меня своими прозрачными глазами. Огромные ноздри его курносого носа несколько раз вздрогнули — он как будто даже слегка принюхивался ко мне.
Они были чем-то очень похожи друг на друга — Михалев и Мышь. У одного была оттопырена верхняя губа, у другого — вздёрнутые ноздри. «Грызуны какие-то, выродки», — подумал я.
И не ошибся.
— Ну, пойдём, что ли, погуляем, — предложил Мышь, оставшись, по-видимому, довольным беглым знакомством со мной.
— Как погуляем? — удивился я. — А кино?
В «Салавате Юлаеве» шла в тот день американская музыкальная комедия «Три мушкетёра», которую я уже несколько раз видел и готов был смотреть ещё много-много раз.
— Сегодня без кино, — сказал Юрка Михалев, — в другой раз посмотришь.
— Сам в другой раз посмотришь! — грубо ответил я Михалеву. — Никуда я с вами не пойду…
Мышь с любопытством посмотрел на меня.
— Пятьсот рубчиков в один вечер зашибить хочешь? — задумчиво спросил он.
— Воровать, что ли, зовёте? — угрюмо спросил я.
— Зачем воровать? — улыбнулся Мышь. — Просто поглядим на один ящичек. Понравится — возьмёшь вещь. Не понравится — дело хозяйское.
Мне вдруг как-то скучно сделалось на душе. Если они мне сделали такое предложение, значит, я этого достоин. Значит, со своим унынием, апатией и безразличием ко всему я похож на человека, которого можно вовлечь куда угодно. Значит, такой вывод сделал, наблюдая за мной, Юрка Михалев. Что ж, надо соглашаться, если одним своим видом ты даёшь повод этому ноздрятому ублюдку звать тебя с собой. «А чёрт с вами, — тоскливо подумал я, — всё равно не отцепитесь!»
— Ладно, пошли, — согласился я, — чего размусоливать…
Будь что будет… В конце концов, это даже интересно — посмотреть на ящичек, из которого за один вечер можно взять пятьсот рублей. Что же должно лежать в таком ящичке?
Мы вышли из кино через котельную и минут через пятнадцать пришли в какой-то заброшенный двор. Мышь остановился, прислушался. Всё было тихо. (Мне даже показалось, что он понюхал — нет ли опасности? — воздух своими уродливыми ноздрями.)
Через развалины большого одноэтажного деревянного дома Мышь привёл нас к высокому глухому забору, заросшему кустами бузины и черёмухи.
— Давай сюда, — тихо сказал он и осторожно полез в кусты.
Мы с Юркой присоединились к нему.
— За этим забором, — зашептал Мышь, — склад акушерского училища. А в нём самый ящичек и стоит, понял?
— По пятьсот на рыло? — тяжело задышал рядом со моим ухом Юрка Михалев. — Точно говоришь?
— Сперва по пятьсот, а там видно будет.
Мышь толкнул меня локтем:
— Ну, идёшь со мной или испугался, эвакуированный?
Это был точно рассчитанный удар. Я терпеть не мог, когда меня называли эвакуированным.
— Иду, — сжав зубы, сказал я.
Не хватало только, чтобы эти кретины считали меня трусом.
Мышь отодвинул доску забора и пролез в дырку. Я полез за ним.
Склад (обыкновенный рубленый сарай) стоял задней стеной почти вплотную к забору. Мышь вынул из стены аккуратно выпиленный (очевидно, накануне) квадрат высотой в три бревна и шириной в полметра. Обернулся к нам, приложил палец к губам и исчез в образовавшемся проёме.
— Давай! — прошипел сзади Юрка и толкнул меня в спину.
Я влез в сарай.
Мышь, стоя посередине склада, светил электрическим фонариком по сторонам. Господи, каких только учебных пособий, наглядных картинок, рисунков и плакатов не было на этом складе акушерского училища! Открыв рты, минут десять неподвижно стояли мы на месте, разглядывая в темноте, в свете карманного фонаря, окружавшие нас со всех сторон наглядные пособия на акушерские сюжеты и темы.
— Вот это да-а! — восхищённо произнёс наконец Юрка Михалев. — Вот это музей! На рынок бы такую красоту — с руками оторвут!
— Это на рынок нельзя, — строго предупредил Мышь. — Сразу поймут — откуда. Для рынка здесь кое-что поинтереснее должно быть.
Он начал шарить по углам и очень быстро нашёл то, что искал. Это был крепко сколоченный деревянный ящик из дубовых досок. Было видно, что кто-то уже вскрывал его.
Мышь приподнял крышку — и у меня остановилось дыхание. Ровными рядами, один к одному, в ящике лежали куски хозяйственного мыла…
Это было огромное богатство — целый ящик хозяйственного мыла! (На рынке один кусок стоил пятьсот рублей.)
Мышь внимательно посмотрел на меня.
— Ну, понял теперь, в чём дело? — хвастливо спросил он. — Куда я тебя звал погулять?
Я смотрел на ящик как заворожённый. Я знал, что с самого начала войны мыло совершенно исчезло из продажи. Мама стирала дома бельё каким-то самодельным клейстером. Мыло было на вес золота. А тут целый ящик!
— Нате вам, как обещал, по одному куску, — сказал Мышь, — больше брать пока нельзя, а то заметят.
Сам он положил себе в карманы два куска.
— Чего ж по одному-то, — недовольно буркнул Юрка. — Его всё равно уже кто-то берёт.
— Сторож берёт, — объяснил Мышь, — а может, ещё кто из акушеров. Мы под них и подстроимся. Завтра вечером ещё раз придём. Будет всё тихо, сразу штук по пять возьмём, понял?
Тяжёлый кусок мыла оттягивал мне карман. Невесёлые мысли бродили у меня в голове. «Куда же девалась вся твоя честность? — думал я. — Из-за чего же тогда ты ругался с Арнольдом, Бриллингом и мордастым стариком Филимоновым? За что он бил тебя кнутом?»
И вдруг все мысли мои рванулись совершенно в противоположную сторону. Мама второй год стирает все наши вещи какой-то дрянью. Все руки сделались у неё от этого шершавыми и грубыми. Ну что произойдёт, если я возьму один кусок? Ведь всё равно весь этот ящик растащат вот такие оглоеды, как Мышь и Юрка Михалев. А как обрадуется мама, когда я принесу ей этот кусок, а?
«Но ведь это же настоящее воровство! — мелькнуло у меня в голове. — Это уже не рыночные проделки с Шуней и Зуней. И мама обязательно спросит— где взял?»
«Нашёл!» — быстро отыскал я ответ.
И грехопадение моё совершилось.
…Всё это кончилось очень плохо. Нас поймали. Мыша и Михалева забрали в милицию. Меня отпустили (мама отнесла в милицию мой кусок).
Целыми днями я сидел теперь дома. Из цирка, как только стало известно о краже, нас с Юркой Михалевым немедленно выгнали, не помогло даже заступничество Гитаны. Мама наистрожайшим образом запретила мне выходить на улицу. Лёжа на кровати за занавеской, я с утра до ночи читал книги о подвигах, совершённых малолетними героями.
Осенью цирк уехал из Уфы, и мне стало абсолютно нечего делать. Записаться в школу я, конечно, опоздал. Да и не хотелось мне ходить в школу после моего бурного циркового лета.
Это были худшие дни моей жизни в Уфе. Подолгу я сидел у окна в нашей проходной комнате и смотрел во двор. Мне было ясно одно — надо бежать на фронт. Пристроиться к какому-нибудь воинскому эшелону и катить до самого фронта.
А там я совершу подвиг. Как Александр Матросов или как Зоя Космодемьянская. И пусть меня повесят фашисты. Тогда все узнают, что я был не такой уж плохой, что никакой я не жулик.
Да, надо бежать на фронт. Эта мысль чётко созрела во мне. Я не видел перед собой никакой иной дороги, кроме побега на фронт и героической смерти на войне в бою с фашистскими оккупантами. Это была теперь для меня единственная дорога в жизни, дорога чести. Только кровью могу я смыть все свои грехи.
На фронт!
Слова эти двадцать четыре часа в сутки, день и ночь стучали в моей голове.
Но убежать на фронт мне на этот раз не удалось.
Свободное копирование
