Окончилось первое отделение. Отпрыгали с трамплина и подкидной доски энергичные акробаты братья Довейко. Отмаялся на арене в перерывах между номерами несмешной клоун Пинелли.
Женщина-каучук Элеонора Любарская поразила коллективно приехавших из района колхозников в лисьих малахаях своим декольте и малым количеством материала, пошедшего на её костюм-трико.
Как всегда добросовестно, отработали жонглёры Серегины: папа — маме, мама — дочке, дочка — брату, и обратно. (Хищных зверей на арену сегодня решено не выводить, так как хищники откровенно голодны и могут принять лисьи малахаи колхозников из района за настоящих лисиц.)
И вот наконец пришёл наш черёд — аттракцион «Свадьба в таборе». Антракт кончился, и мы стоим таборной колонной перед закрытым занавесом. Все серьёзны, строги, подтянуты. Это очень ответственная минута — выход на арену. Впереди Гитана и Бара с гитарами — мать невесты и мать жениха.
За ними стоят Гражина и Снежана, подружки невесты. Потом дядя Бухути — хорошо причёсанный, нарядный, торжественный, с огромной серебристой серьгой в правом ухе, похожий на Отелло. А вот и невеста с женихом — Злата и Злат. «Какая нелёгкая занесла их в Россию? — думал я потом. — Как неисповедимы пути человеческие по земле! И в самом деле — родиться в Мексике, чтобы выступать в цыганском цирке в Уфе? Какой прорицатель мог бы заранее соединить эти две точки на карте?»
Шуня и Зуня — вольные девушки из табора, замыкают группу взрослых. Потом идём мы, цыганята — я и дети Серегиных, а за нами ещё человек десять статистов и статисток.
Табор замер перед выходом к зрителям. Забыты все дневные дела, заботы, шутки, ссоры, недоразумения. Мы — артисты. И как бы ни был условен уровень нашего театрализованного представления, никто не хочет быть ниже этого уровня — все хотят быть выше его. Мы должны принести сейчас зрителям ощущения вечерней молдаванской степи, должны передать обстановку занятого приготовлениями к свадьбе табора, должны увлечь всех в атмосферу цыганского народного фольклора.
Вообще, это удивительные минуты перед выходом на арену. Кажется, что ты изготовился к чему-то самому главному в своей жизни. Сейчас на тебя будет смотреть множество людей. И ты должен не оставаться просто самим собой, а стать кем-то другим, более интересным, привлекательным, возвышенным. Ты должен перешагнуть через самого себя, обыденного. Должен в чём-то победить себя, инертного. Что-то обязательно преодолеть и, может быть, даже открыть в самом себе, разнообразном и бесконечном. Нужно поверить себе, создать себя заново. И заставить поверить в это других людей, зрителей.
И вот сверху, из оркестра, под которым мы стоим, падают первые рыдающие звуки величальной свадебной песни. Все настраиваются, трогают струны гитар, и, когда оркестр даёт паузу, Гитана взмахом гитары заводит «Невечернюю».
Я представляю себя в зрительном зале. Вот я сижу на скамейке в самом верхнем ряду и слышу, как за закрытым ещё занавесом возникает протяжная цыганская песня. Один куплет, второй, а занавес всё не открывается — это производит впечатление, не правда ди? Все полны ожидания, всем кажется, что сейчас произойдёт что-то необыкновенное. Все настроены на высокую и романтическую волну восприятия, которую всегда рождает идущая издалека печальная цыганская мелодия.
Почему большинство цыганских песен так грустны? Что издавна так печалит цыганскую душу, рождая музыку, обаянию которой подвластны все люди?
Печаль полей, в которых кочует табор? Поэзия природы, которая стала укладом жизни целого народа?
Почему так легендарна и так нехороша порой слава о цыганах? Ведь быт их действительно давно уже стал поэзией, а разве может быть нехороша поэзия?
Почему столь резко выхвачена жизнь цыган из жизни других людей, и не это ли заставляет цыган устраивать свой быт таким образом, что активно защитительные стороны его вызывают нарекания остальных людей?
И не в музыке ли, не в песнях стараются цыгане вырваться из плена своего быта, реабилитировать его в глазах людей, вернуть людям радость и снять огорчения, вызванные своим чересчур активным и не всегда приемлемым другими укладом жизни?
(Обо всём этом я думал и в Уфе и позже, когда вспоминал своё детство. И не на все эти вопросы я находил ответы, как не находили их многие люди, в разные времена разгадывавшие тайну цыган — тайну их жизни и их песен.)
…Занавес открывается, и табор под сразу усилившиеся, но всё ещё сдержанные переборы гитар и глухую общую песню всех цыган появляется на арене.
Медленно бредёт табор вокруг манежа, словно по степи, погружённый в какую-то невесёлую общую песенную думу. И разом смолкают все разговоры на скамейках. Зрители невольно подаются вперёд, захваченные реальностью и торжественностью цыганского шествия, единством грустного настроения и медленного движения табора.
В цирке почти совсем темно. Только разноцветные (как одежда цыган) лучи прожекторов шарят по арене. Табор идёт медленно, долго, упорно, трудно, будто и не замечая зрителей. Табор готовится к чему-то, накапливает силы…
И вдруг — резкий ударный аккорд по всем струнам всех гитар одновременно. И вспыхивает весь свет — пришли! И все цыгане, стоящие вдоль барьера по окружности, одновременно обернувшись к зрителям, приветствуют их взмахом руки. (Зрители польщены и долго аплодируют. У всех такое ощущение, что каждый артист поздоровался с каждым зрителем.)
Табор, белозубо переговариваясь, звеня монистами цыганок, рассаживается вокруг деревянного настила, лежащего в самом центре арены. Жених и невеста, Злата и Злат, — на самых почётных местах. Рядом с ними Гитана и Бара.
На круг выходят Шуня и Зуня. На ногах у них серебристые туфли на высоченнейших каблуках. В таких туфлях не то что плясать — ходить трудно обыкновенным смертным людям. Но Шуня и Зуня к разряду обыкновенных смертных себя не относят. Никогда! Они вольные девушки из табора. Для них не существует никаких других правил, кроме законов веселья и пляски до упаду. Сейчас начнётся свадьба. И они должны показать зрителям, какой озорной, весёлой и подвижной была невеста до замужества.
…Что-то такое весёлое произошло одновременно со всеми сидящими на арене цыганами. Какой-то невидимый чёрт обежал их всех по кругу за одну секунду. Все разом вскрикнули, вскинули руки и, не вставая, закачались, задвигались в разные стороны, словно степной ковыль на ветру. И с первым же ударом бубна Шуня и Зуня, качнувшись на своих острых, неимоверной длины каблуках, бросаются в такой бешеный, в такой вихревой, в такой плясовой смерч, что, кажется, купол цирка обрушится на них и на зрителей ровно через десять секунд. Руки их брошены в стороны, глаза закрыты, головы откинуты назад, а ноги сверкают, как спицы крутящихся велосипедных колёс при ярком солнце.
Всё сливается в яростном темпе движений, в неудержимой пляске, в торжестве чувств и беспредельных эмоций. Всё взорвано, опрокинуто, подожжено страстями. Небо притянуто к земле, звёзды разбросаны по лугам и полям, древние силы земли вырвались из своего долгого плена.
В лучах прожекторов — красного и фиолетового — две тонкие, отчаянно и самозабвенно пляшущие женские фигуры похожи на два родника, на два фонтана, на два гейзера, неудержимо бьющие из глубины народной цыганской жизни. Необузданная, дикая, первобытная, стихийная, необъяснимая, непостижимая и прекрасная народная цыганская вольница, приняв облик Шуни и Зуни, неистовствует в центре манежа, как пламя гигантского костра на ветру. И это только первый номер всей программы, только первый танец, только первый ещё выход Шуни и Зуни, а они уже работают так, как будто пляшут последний раз в своей жизни. (Это вообще отличительная черта цыганского искусства — всё делать на манеже или на сцене так, словно ты делаешь это последний раз в жизни. Не бояться умереть перед зрителями.)
…Гром аплодисментов только что не срывает конусообразный брезентовый купол цирка, когда Шуня и Зуня заканчивают свою огневую пляску и убегают за занавес. Среди зрителей много военных, особенно курсантов офицерских училищ, которых в Уфе полным-полно. Естественно, Шуня и Зуня взволновали сердца будущих молодых офицеров.
Необходима перемена атмосферы, смена законов восприятия — нужна пауза. Надо успокоить публику, остудить страсти, увести настроения зрителей в другую сторону. И в центре манежа появляются Гитана и Бара. Они отвешивают низкий степенный поклон в сторону жениха и невесты. Злата и Злат встают и кланяются в ответ.
Старинная обрядовая таборная песня. Долгий музыкальный зачин. Низкие голоса Гитаны и Бары начинают вести мелодию из такого далёкого далека, из такой знойной тайны своей южной крови, из такого глубокого ущелья чувств и страстей, что даже я, сидящий в чёрном парике среди цыган рядом с детьми жонглёров Серегиных и уже не один раз слышавший эту песню, ощущаю, как прокатывается по спине знобкая дрожь.
Тихо и напряжённо становится в цирке — слышно только тяжёлое придыхание между фразами двух старых цыганок, не щадящих себя уже с первых слов, отдающих песне последние силы своих немолодых голосов, медленно «падающих», обгоняя мелодию, в бездонную пропасть старинного таборного напева.
Всё исчезло — нет цирка, нет зрителей, нет арены, нет амфитеатра, нет скамеек, нет брезентового купола, нет города, нет войны, нет времени… Багровое солнце тревожно опускается за рваный горизонт степи, тянет дымом костров, распряжены кибитки, фыркают в траве, мотая гривами, жеребята и кони, откинуты пологи пёстрых шатров, безнадёжно молится своему несуществующему богу пронзительная, одинокая скрипка, играет пламя огня на смуглых лицах, на чёрных завитках волос, в белых зрачках неподвижных глаз… И отползают назад века, пятятся тысячелетия, седые предания спускаются с вершин могильных курганов, и степь — праматерь цыган — открывает извечный секрет кочевой судьбы, повелевающий хранить верность древнему укладу жизни, предостерегающий от измены закону предков… Цыган не может сойти с пути, проложенного колесницами предков, его гордый удел — всегда быть свободным рабом законов старины, его сладкая доля — пить вечную горечь бесконечной дороги под звёздами по замкнутому кольцу предначертаний предков… Горе цыгану, решившему вырваться из золотой клетки своей вольной степной жизни! Гром небесный, баюкавший его ребёнком в рваном шатре, догонит и испепелит беглеца. Фиолетовая молния, ослепительно озарившая его первую любовь, разверзнет землю под ногами отступника и предателя. Судьба цыгана неизменна — брести от горизонта к горизонту в поисках недостижимой радости, ловить ладонями падающую с неба холодную звезду и, обливаясь слезами, славить в песнях свою счастливую долю хранителя и продолжателя закона предков.
…Цирк молчит. Окончили петь Гитана и Бара, а цирк молчит. Гипноз песни, былинная власть предания сковала зрителей. Но это только на мгновение. Взрыв аплодисментов награждает двух старых цыганок, отдавших песне все силы, умерших в песне и оставшихся жить после неё. Хлопают так долго и так по-настоящему, что даже мне, мальчишке, сидящему на манеже среди цыган уже не первый вечер, становится не по себе.
Но уже взмахнул палочкой безногий дирижёр Яков Либерман, и звучит вступление к следующему номеру — танцу жениха и невесты. Злата и Злат встают со своих мест, гордо расходятся в разные стороны и занимают исходные позиции.
Оркестр, проиграв вступление, умолкает. Злату и Злате не нужно музыкальное сопровождение — они сами аккомпанируют себе на кастаньетах. И безногие музыканты сползаются к барьеру оркестра — смотреть сверху на мексиканскую чечётку, лучший танец программы. Злата и Злат считаются величайшими специалистами своего дела.
Жених и невеста замерли напротив друг друга. Они очень стройны и строги. (Я часто ловил себя на мысли, что если мне и хочется выбрать для себя какую-нибудь цыганскую «специальность», то это обязательно должна быть полная достоинства и сдержанности профессия чечёточника. Я очень хотел быть похожим на всегда подтянутого, вежливого и корректного мексиканского цыгана Злата Крымко.)
Первый удар кастаньетами делает Злата — она как бы обращает внимание жениха на себя. Злат тут же отвечает ей таким же щелчком — я заметил тебя.
Невеста ударяет кастаньетами два раза — смотри на меня внимательнее, я молодая, красивая, стройная… Жених вторит ей двойным ударом — смотрю, вижу, понимаю, любуюсь…
Злата посылает тройную дробь — ну, как? есть ли здесь кто-нибудь лучше меня? привлекательнее? грациознее?
И тут же получает от Злата тройной ответ, тройное подтверждение — нет, никого нет лучше! Ты самая красивая, самая молодая, но и я тоже не так уж плох, а? И всё это — не глядя друг на друга, стоя на месте, неподвижно и вроде бы бесстрастно, но напряжённо.
И вот они, вытянутые каждый как струна, делают первый шаг навстречу друг другу, второй, третий, сопровождая свои шаги и звуками кастаньет, и чёткой дробью ног. И от этого звукового обозначения каждого шага движения жениха и невесты приобретают какую-то особую законченность и значительность.
Тихая, еле слышная, но очень необходимая, гордая испанская мелодия, исполняемая на скрипке, возникает в полутёмном цирке и органически вплетается в колючее, жёсткое, «чёрное» кружево танца, которое вяжут на арене дробью ног и кастаньет Злата и Злат. Это безногий дирижёр Яков Либерман, не выдержав, взял свою скрипку и, не глядя на арену, ориентируясь только на звуки кастаньет, почти неслышно обволакивает их сухой перестук пряным ароматом мелодии «Болеро».
Жених и невеста сблизились, сошлись в центре манежа. Руки их вытянуты вниз, резко очерчены профили, прямы спины, тревожно-сдержанны ритмичные ноги. Ныряющими, скользящими движениями они то соединяются, не касаясь друг друга, то снова разъединяются. Они как бы обжигаются друг о друга, взрываются, отталкиваются спинами и руками. Они одновременно и наслаждаются, и мучаются взаимным тяготением. Им что-то мешает слиться воедино, они боятся потерять свою гордость и независимость, и в то же время страстно пытаются разрушить разъединяющее их препятствие, сломать высокий барьер предрассудков между собой. Они постоянно решают какую-то свою задачу, постоянно загадывают и разгадывают какую-то свою общую и непростую тайну, страдая и торжествуя от избытка и полноты своих глубоко спрятанных чувств.
Это танец закрытой страсти. Привычной, цыганской распахнутости здесь нет. Тут всё схвачено изнутри холодным порывом стремительной неподвижности и скованной неудержимости. Скучают лица и плечи, активно работают только жаркие ступни ног, только пылающие пальцы рук с кастаньетами.
Эта обманчивость внешнего и внутреннего, эта противоречивость формы и содержания и есть главная драматургия танца жениха и невесты.
И зрители заворожённо следят за бесхитростной и наивной, но темпераментной правдой танца, за естественной и доступной его живописной откровенностью.
И это и есть главный секрет Злата и Златы — не только показать свои танцевальные возможности, но и разыграть «отношения», дать скупой, но всё-таки театр, развернуть представление.
И я, сидя в своём чёрном парике на арене, вместе со всеми зрителями жадно смотрю на эту уже осмысленную, срежиссированную игру страстей (в отличие от просто буйной, открытой пляски Шуни и Зуни), на драматизированное противоборство жениха и невесты, на незатейливый и простецкий, но уже заставляющий думать о чём-то спектакль-состязание между двумя людьми.
И в детской моей голове, наверное, уже тогда начинают шевелиться мысли о сложности человеческих отношений, о неоднозначности чувств и страстей, о выразительном богатстве даже такого, вроде бы и непритязательного, вида искусства, как цирковой цыганский танец.
…Первая часть номера Златы и Злата окончена. Поклонами они благодарят друг друга, расходятся в стороны и снова занимают исходные позиции.
Инвалиды из команды Либермана уже сидят на своих местах с инструментами в руках. Сейчас будет исполнена вторая часть номера — настоящая мексиканская чечётка.
С первыми же тактами музыки Злата и Злат как бы отрываются от земли и повисают в воздухе. Ни на одну секунду каждый из них не касается деревянного настила обеими ногами сразу. Они находятся над настилом как бы на воздушной подушке — только безостановочная дробь ногами (особенно Злат) напоминает о том, что они всё-таки танцуют, а не парят в воздухе. Все движения безупречно синхронны и отточенны, почти неуловима для глаз ритмичность.
Никогда в жизни не видел я ничего похожего. Темп — на грани предела человеческих возможностей. А лица всё так же невозмутимы и отсутствующе строги. Ставь на головы полные стаканы воды — не шелохнутся, не прольётся ни одна капля. Искры вылетают из-под ног, а взгляды неподвижно устремлены перед собой, в глазах — прямая линия. Оба, касаясь друг друга плечами, как солдаты в строю, дробят каблуками арену, приводят зрителей в полный ажиотаж, но видят в это время только что-то очень своё, далёкое, им одним необходимое и доступное.
И что-то такое весёлое, задиристое, озорное начинает накапливаться и среди зрителей, и между сидящими на манеже в кружок цыганами. Заразительный стук каблуков, бешеный ритм чечётки рождает у каждого какое-то бесшабашное веселье, желание самому включиться в пляску. (Мне самому хочется вскочить, сорвать с себя парик и запустить его под купол — так велико воздействие неудержимого, воспламеняющего сердце мексиканского танца Златы и Злата.)
Но меня опережает Бара. Неожиданно выпрямившись, она кричит басом на весь цирк:
— Ой, кости болят — винограда хотят!
Обвал хохота лавиной скатывается на арену. Зрители на втором году войны забыли, наверное, не только вкус винограда, но и как обыкновенный свежий огурец выглядит. Но тем не менее смеются все — смеются громко, раскатисто, молодо, как до войны.
А Бара уже топчется в центре манежа возле Златы и Злата, лихо трясёт плечами, звенят её мониста. К ней, напевая и помахивая высоко поднятыми кистями рук, присоединяется Гитана. Однорукий дядя Бухути (похожий на Отелло), сверкая серебряной серьгой в ухе, бьёт единственной ладонью то по левому, то по правому голенищу своих оранжевых сапог.
И уже весь ансамбль сорвался со своих мест, все статисты и статистки кружатся, пляшут на деревянном настиле кто во что горазд, поют что-то общее, невразумительное, забубённое, удалое. (Мы, «цыганята», я и дети жонглёров Серегиных, тоже крутимся в толпе, бестолково размахиваем руками, беснуемся от души.)
Восторг, вызванный красотой и стройностью жениха и невесты, охватывает весь табор. Никто не в силах больше сдерживать своих чувств. Все ликуют, все обо всём забыли — гуляет и самозабвенно веселится на свадьбе всеобщая цыганская душа. Даже Шуня и Зуня выскочили из-за занавеса, чтобы не отстать от табора. Зрители в такт музыке шумно и дружно хлопают — весь цирк от первого до последнего ряда заразился коллективным весельем. И разве это плохо? Разве этого мало — подарить людям среди суровых и тяжёлых будней военного тыла несколько минут неподдельной радости? Не для этого ли и создан аттракцион «Свадьба в таборе»?
Но и это ещё не всё. Когда страсти понемногу улягутся, когда успокоятся зрители и табор снова усядется в кружок на арене, ещё будут петь исполнительницы современных цыганских мелодий Гражина и Снежана свою знаменитую песню «Ой, загулял, загулял», а потом «Ту болван» и «Ехали цыгане».
Ещё выйдет бороться с медведем однорукий дядя Бухути (а после борьбы медведю наденут на голову цветастую косынку, и он будет плясать цыганочку, выбрасывая перед собой согнутую в колене ногу, а зрители будут покатываться от хохота на скамейках, а потом мы, «цыганята», поведём вместе с дядей Бухути косолапого артиста вокруг арены).
Ещё будет петь весь табор хором старинные, протяжные цыганские напевы.
Ещё не один раз спляшут Шуня и Зуня, вольные степные девушки.
Ещё выдадут нечто, уже совершенно умопомрачительное по своему темпу, ритму, невообразимой скорости и всё с той же внешней невозмутимостью и бесстрастностью Злата и Злат.
Ещё будут страдать на арене Гитана и Бара, разрывая души зрителям своими низкими голосами и печальными старинными песенными новеллами о печальных и трагических цыганских судьбах.
И я, впечатлительный двенадцатилетний мальчишка, разгорячённый непосредственной близостью всех этих песен и плясок и царящей на манеже обстановкой почти настоящего табора, вдруг поверю, что я в настоящей степи, среди пушкинских цыган, и услышу фырканье коней, и увижу сквозь брезентовый купол цирка настоящие звёзды, и в сердце моё навсегда войдёт что-то большое и почти сказочное, непередаваемое словами, и останется там.
И все книги, которые я не прочитал во время войны из-за войны, и все школьные уроки, которые я пропустил во время войны из-за войны, — всё это восполнится и уравновесится этой большой цирковой театрализованной цыганской сказкой, много раз оживавшей и красочно бурлившей передо мной живыми человеческими голосами и лицами, всё это (уроки и книги) восполнится, а может быть даже и будет превышено, моими цирковыми впечатлениями и знакомством с Гитаной, Барой, Снежаной, Гражиной, дядей Бухути, Шуней и Зуней, Златом и Златой…
Да, всё это ещё будет в моей жизни, всё это ещё возникнет, состоится и произойдёт в моей судьбе, а пока…
А пока я сижу на арене уфимского цирка в цыганском парике рядом с живыми героями своей большой сказки, вижу их лица, слышу их голоса, и сердце моё бьётся в одном ритме с их сердцами, и я чувствую всё и ощущаю всё так же, как чувствуют и ощущают они, и так же, как и они (может быть, только чуть-чуть наивнее), по-настоящему, с полной отдачей всей души переживаю все обстоятельства и детали своей «таборной» жизни.
Я живу внутри своей сказки и, конечно, ещё не подозреваю о том, что случай, приведший меня в цирк, сделал мне величайший подарок, окунув меня одновременно и в живую, реальную, и в сказочную, таборную жизнь одних и тех же людей, в их независимую и вольную, гордую народную традицию со всеми её весёлыми и грустными чертами, со всей её поэзией и прозой, со всеми светлыми и затемнёнными сторонами её жизненного уклада.
Одним словом, я довольно неплохо устроился летом сорок второго года в уфимском цирке. Выходил каждый вечер на манеж в театрализованном аттракционе «Свадьба в таборе», по утрам тренировался с акробатами братьями Довейко и готовился принять участие в их номере. Всё шло хорошо, и, если бы не война, я был бы, наверное, почти счастлив.
Два события оборвали мою жизнь в моей розовой цирковой сказке. Осенью сорок второго года мы получили похоронную на папу. Она была неправильной. Уже через день маму вызвали в военкомат и объяснили, что произошла ошибка.
Но в тот день, когда об ошибке ещё ничего не было известно, всё затянулось вокруг нас чёрным пологом.
Я почти ничего не помню о том дне. Я сидел в нашей проходной комнате на стуле возле кровати, на которой лежала мама, и молчал.
К нам приходили соседи, мамины знакомые с работы, что-то говорили, пробовали утешать…
Потом всё разъяснилось. Всё снова вроде бы стало таким же, каким было и раньше, и вместе с тем всё изменилось вокруг нас. Ощущение не произошедшей, но ежедневно возможной беды повисло над нами во всей своей осязаемой реальности, и от этого жить стало ещё тяжелее.
Свободное копирование
