Вторник, 4 декабря.
В воскресенье был Бенедиктов, обедал и просидел вечер. Просидел — слово неверное. Он мало сидит, а больше ходит или стоит, курит свой мориланд, в длинных папиросах, и бьет при этом одну ногу другой. Курит же он беспрерывно, одну папиросу зажигает о другую, и это, по-видимому, нисколько не вредит его здоровью. Он мал ростом и не широк в плечах, но грудь у него не впалая, а голос — такой славный, сильный, мужской. Его голос иметь бы рослому Тургеневу, а та у того голос, как у цыпленка. И о чем мы не переговорили с Бенедиктовым. И о привидениях, и о вертящихся столах, и вертели стол; и о гадании, о бессмертии души и будущей жизни.
Я хочу убедить себя, что унывать грешно и дурно, но все унываю; все утопаю и вскарабкаться на поверхность и передохнуть не могу.
Пятница, 14 декабря.
Ужасные, жестокие дни пережила я с тех пор, как писала в последний раз. Уныние мое превратилось окончательно в страх. Я не вытерпела и сказала доктору; не все, конечно. Он прописал разные разности и между прочим каждое утро натощак выпивать стакан сахарной воды с лавровишневыми каплями; кажется, простое лекарство, но пренеприятно глотать такое количество холодной и сладкой воды, когда не хочется пить. Не велел он мне также много оставаться родной. Папа пожелал, чтобы я спала на его кровати в алькове, возле мама, а сам он, как, впрочем, и раньше, чтобы не мешать чтением газеты мама, спит тут же в спальне за альковом, на большом диване. Добрый папочка! Теперь мне как будто и лучше. Я рада, что вот сказала, что чувствую себя больной. Ну, значит, и в самом деле больна, если лечат. А не предчувствие, это вечное ожидание чего-то ужасного, какого-то треска, с которым все должно рушиться.
Пятница, 28 декабря.
Скоро приедут Глинки, 2 января. Мама у Ливотовой. Вчера были Наташа и Зина Струговщиковы и сказали, что она нездорова; вчера обедали Полонский и Соколов, Иван Иванович. Он кончает к выставке, которая будет в марте, картину «Ночь на Ивана Купала», говорят, чудесная вещь. Недавно привозил к нам Моллер, Федор Антонович, — т. е. художник, известный своей картиной «Поцелуй», а не тот Егор Моллер, что женился на Кафке, — свою молодую красавицу-жену. Женился он летом на острове Эзеле, на дальней родственнице своей. «Ich komme mir so wichtig vor»[1], — говорит она, еще лишь несколько месяцев тому назад сидевшая на школьной скамейке, а теперь принимающая гостей в великолепной гостиной старинного барского дома Моллеров. Последнюю картину ее мужа, «Иоанн Креститель, проповедующий во время вакханалий», находят тоже замечательной.
В Петербурге развелось ужасно много воров; только о них и слышно. Но читающий мир занят не ими, а «Русским Вестником», где печатаются «Губернские Очерки» Щедрина. Его уж ставят выше Гоголя.
Свободное копирование
