Публичные лекции

XVI. Публичные лекции

 Публичные лекции, начавшись с естественно-научных в Пассаже, скоро приняли более общий характер. Так, в пользу студентов читали в университете в 1859/60 г. проф. Никитенко, Стасюлевич, Благовещенский. В начале зимы 1861 г. Н. Ив. <Костомаров> прочел целый ряд крайне интересных лекций -- "Гадячская Рада". Я был распорядителем, и по моему настоянию цены были значительно повышены против обычных. И тем не менее актовая зала была достаточно полна. Стояли морозы, в зале было в пору хоть в шубах сидеть, и тем не менее все, помнится, пять лекций одинаково усердно посещались публикой. Точно слышу Костомарова, цитирующего речь Беньевского, обращенную к казакам: "И бедному казаку и горилки нельзя будет выпить!" В том же 1861 г., также в университете читали Брикнер (только что появившийся из-за границы) и Северцев. Лекции первого (обзор новой истории от падения Константинополя до Парижского мира) успеха не имели. С Северцевым вышло иначе; имя его было очень известно среди специалистов по его труду "Птицы Воронежской губернии"; за этот труд Северцева называли русским Одюбоном [Известный исследователь американских птиц. (Прим. Л Ф Пантелеева)] и ждали от него много в будущем; в широкой публике он стал известен по своим приключениям в Средней Азии (рассказ о них незадолго перед тем был напечатан в "Русском слове"); там он попал в плен кокандцам и натерпелся всяких мучений в клоповнике. В то же время ходило неисчислимое множество рассказов об его легендарной рассеянности и забывчивости. Лекции Северцева были посвящены только что опубликованной Дарвином его теории происхождения видов. На первую лекцию собралось много публики, преимущественно из научных кругов, а также студентов-естественников. Распорядители знали, с кем имеют дело, а потому более чем за два часа отправились за Северцевым, дома, однако, его не нашли; кое-как удалось разыскать; так что лекция началась часом позднее назначенного. С первых слов Северцева видно было, что у него только материал подобран, а самая лекция совсем не подготовлена. Читает час, читает два, -- ряды слушателей заметно поредели. Но вот Северцев начинает ежеминутно смотреть на часы, а лекция все не кончается; затем совсем в тон лекции произносит: "А теперь мы на часы посмотрим", -- и все продолжает читать. Было уже около 11 ╫ часов, когда он остановился почти совсем в пустой зале. Последняя лекция даже не состоялась, -- Северцев куда-то уехал. Но, думаю, что все лекции вместе взятые не дали столько студенческой кассе, как диспут Погодина с Костомаровым. Кажется, в первой книжке "Современника" за 1860 г. Костомаров напечатал статью о происхождении Руси и выводил ее из Литвы; Погодин, защитник норманской теории, воспламенился и печатно вызвал Костомарова на публичный диспут. Он состоялся 19 марта в университетской зале; касса студентов не преминула им воспользоваться, и, несмотря на крайне высокие цены, зала была донельзя переполнена. Конечно, ничего нового не сказали на нем ни Погодин, ни Костомаров. Несмотря на юмористическую форму, этот диспут весьма живо и верно был передан в "Свистке" (перепечатывается в сочинениях Добролюбова). Имя Погодина ничего не говорило молодежи. Встречен он был холодно, но проводили старика тепло благодаря его находчивости. В 1859 г. некто Перозио выступил с рядом обвинительных статей против "Общества русского пароходства и торговли", во главе которого стоял не особенно давно умерший Н. А. Новосельский (когда-то городской голова Одессы). Стороны решили прибегнуть к публичному третейскому разбирательству; в числе судей, кажется, со стороны Перозио были Чернышевский и Н. Серно-Соловьевич; суперарбитром был избран Е. И. Ламанский. Диспут (он имел место в Пассаже) не дошел до конца вследствие шумливого вмешательства публики, состоявшей главным образом из акционеров, и Е. И. нашел нужным закрыть его, произнеся при этом: "Мы еще не созрели до публичных прений". Эти слова наделали в свое время много шума и вызвали бесчисленные протестации. Погодин же в заключительном слове сказал между прочим: "Каковы бы ни были научные результаты сегодняшнего диспута, он во всяком случае доказал, что мы созрели до публичных прений". Раздался гром рукоплесканий, и старика вместе с Костомаровым вынесли из залы на руках. Студенческая касса, помнится, заработала в этом диспуте свыше двух тысяч рублей.

 В 1860 г. была восстановлена кафедра философии (закрытая вместе с государственным правом европейских держав в 1849 г.). Конкурентами на занятие ее явились в Петербурге двое: Булич, известный тогда профессор истории литературы в Казани, и П. Л. Лавров, артиллерийский полковник, профессор высшей математики и механики в Артиллерийской академии. Конечно, факультет остановил свой выбор на Буличе; но министерство, считавшее почему-то Булича опасным либералом, не утвердило его, под тем предлогом, что он не специалист по философии. Разобиженный Булич приехал и в пику министерству прочел в пользу Литературного фонда несколько лекций о Беконе Веруламском; но эти лекции только подтвердили основательность министерского неутверждения. В осенний семестр 1861 г. в Казанском университете тоже разыгралась студенческая история, и тут министерство могло убедиться, что Булич далеко не такой страшный либерал, каким оно его считало.

 По примеру Булича не захотел остаться в долгу, но на этот раз перед университетом, П. Л. Лавров и тоже прочел в Пассаже, в пользу опять же Литературного фонда, три лекции о "современном значении философии". До этих лекций в большой публике Лавров был известен по очень темно (может быть, по цензурным соображениям) написанным статьям в "Библиотеке для чтения" (ред. Дружинина) о "гегелизме" ["Очерки вопросов практической философии", 1. Личность, Спб., 1860. (Прим. Л, Ф. Пантелеева)] да его "Механической теорией мира" в "Отечественных записках" 1859 г. Эта последняя весьма основательно доказывала, что основа материалистической философии Бюхнера и Ко, такая же чистая метафизика, как и та, против которой они выступали. Отсюда возникли несколько натянутые отношения к "Современнику". На лекции Лаврова собралась публика двух сортов: одни, уже знавшие Лаврова и весьма его ценившие, другие, и притом большинство, -- послушать офицера, который будет читать о философии. Лекции Лаврова имели вполне заслуженный успех. Горячим поклонником Лаврова был Кавелин; насколько мог, он старался ранее провести его в университет, при его же поддержке Лавров вошел в комитет Литературного фонда. В 1889 г. в Астрахани Чернышевский рассказывал мне: "Как вы, может быть, помните, в "Современнике" несколько прохаживались насчет Петра Лавровича; в обществе, хотя и редко, мы встречались, но, конечно, держались друг от друга в стороне (это я и сам раз заметил на вечере у Тиблена); но вот как-то довелось мне выходить с ним вместе из заседания комитета Фонда; извозчик сразу не подвернулся; идем мы с ним в одном направлении, разговорились; да и проходили мы по улицам Петербурга до рассвета, все друг друга до квартиры провожали, а разговор никак не кончается; наконец зашли ко мне и еще часа два проговорили. Да, -- подумавши, прибавил Чернышевский, -- глубочайшее уважение имею к Петру Лавровичу".

 Не мое дело судить о значении Лаврова в истории развития русской мысли; скажу только, что он уже в 60-х гг. производил необыкновенное впечатление: положительные науки, философия, история, науки общественные -- везде он был как у себя дома. И, кажется, не будет большою смелостью сказать, что за XIX век русское общество не имело более научно-всеобъемлющего ума.