Продолжаю о чтениях. Из поэтов также часто выступали Майков и Полонский. Якова Петровича встречали с добродушною снисходительностью; чтец он был не ахти какой; кто не знал его лично, тот мог даже заподозрить Я. П. в не совсем умелом декламаторстве. Напротив, Майков читал умно, даже с увлечением, но в нем чувствовалась какая-то искусственность. Его сначала принимали очень сочувственно; однако он скоро набил публике оскомину, слишком часто выступая с чтением "По ниве прохожу я" и т. п.
За чтениями в пользу Литературного фонда последовали чтения в пользу студенческой кассы, -- они обыкновенно происходили в университете (тогда университетская зала была широко открыта, я раз даже устроил в ней концерт в пользу Никольского); а когда в 1860 г. открылась зала в доме Руадзе (ныне Кононова), то Пассаж был покинут навсегда; впрочем, успех литературных чтений был таков, что литературно-музыкальное утро в память Шевченка происходило в зале Дворянского собрания. С залой Руадзе невольно вспоминается тот вечер, кажется 2 марта 1862 г., который имел такие фатальные последствия для Пл. В. Павлова. Распорядителем вечера был Н. Л. Тиблен, в числе чтецов -- Чернышевский, Павлов, В. Курочкин. Теперь не может быть спора, что чтение Чернышевского -- воспоминание о Добролюбове -- было неудачно. Это был его первый, да и единственный выход перед публикой; он был, видимо, ажитирован, хотя и старался показать противное. Экспромтом говорить он, видно, был не мастер, а между тем к чтению не подготовился.
Дошла очередь до Павлова. Я уже говорил выше, каким ореолом было окружено его имя, и публика приготовилась с напряженным вниманием слушать его. Он, по-видимому, заметил, что в задних рядах плохо слышали лекторов, а голос у него был слабый; он взял несколькими нотами выше обыкновенного; отсюда все чтение получило заметно выкрикивающий характер, и в то же время сильно подчеркивались слова, сами по себе не заключавшие ничего страшного. Читал он по поводу тысячелетия России; [В академическом календаре (а других тогда не дозволялось) на 1862 г. есть его обстоятельная статья на ту же тему. (Прим. JI. Ф. Пантелеева)] основная мысль чтения была такая: как в древней, так и в новой России были известные общественные группы, пользовавшиеся теми или другими правами, только масса населения всегда стояла вне правового порядка, и положение ее постепенно настолько ухудшилось, что можно было ожидать страшного народного взрыва. К счастью, правительство это поняло и приступило к реформе. До публики, известным образом настроенной, часто слова лектора доходили совсем в переиначенном виде; напр., Павлов сказал: "Ко времени вступления на престол ныне благополучно царствующего государя (перед тем говорил о Крымской войне) чаша народных страданий преисполнилась", -- а многим послышалось во время и т. д. ...Вот он кончил; начались вызовы. Павлов долго не выходил, наконец показался и дал знак, что хочет говорить; мгновенно воцарилась тишина. Что было у него на уме, трудно сказать; только он произнес: "Имеющий уши слышать да слышит". После этих слов в зале произошло нечто трудно описуемое, вероятно потом оказалось немало поломанных стульев. Многие тут же громко говорили, что Павлову несдобровать.
На этом же вечере В. Курочкин читал "Господин Искариотов, патриот из патриотов"; казалось, что потолок обрушится от рукоплесканий и криков, всякий раз сопровождавших слова: "Тише, тише, господа: господин Искариотов, патриот из патриотов, приближается сюда".
Вечер закончился исполнением в шестнадцатый раз Камаринской.
Вечер был в четверг; в воскресенье я и Н. Утин в качестве представителей студенческого комитета сочли нужным навестить Павлова. Застали его в самом спокойном настроении; он прямо сказал, что не может себе представить, чтобы ему могли угрожать какие-нибудь неприятности, так как в его чтении решительно ничего не было противоправительственного. Уйдя от Павлова, я целый день не был дома и вернулся к себе уже к самой ночи. Каково же было мое удивление, когда нашел у себя на столе записку Н. Утина: "Павлов арестован и высылается в Ветлугу, завтра назначено заседание комитета (студенческого), приходи непременно".
Те, кто ближе знал Павлова, и тогда считали его не совсем нормальным человеком. Тяжелые ли горячки (последняя осенью 1861 г.), которые он перенес не раз, или трудное положение профессора в Киевском университете -- не только за время Бибикова [Как-то Павлов рассказывал нам: "Раз Бибиков собирает нас, профессоров, и студентов (Бибиков был генерал-губернатором и вместе с тем попечителем округа) в университетскую залу и держит такую речь: "Вы, профессора, можете собираться друг у друга, но только для карт; а вы, студенты, запомните: я буду снисходительно смотреть на ваши кутежи и т. п., но солдатская фуражка грозит каждому, кто будет замечен в вольнодумстве". (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], но и позднее -- сделали из него человека крайне подозрительного; он, например, пресерьезно уверял, что за ним везде следят иезуиты. Общественное credo его было: la revolution par l'ecole [революция через просвещение (франц.)] (это выражение он любил повторять), но не в том смысле, что школа приведет к внешней революции, а что распространение знания неминуемо трансформирует наше полуазиатское общество. Когда Павлова выслали в Ветлугу, студентами была собрана в его пользу небольшая сумма, около трехсот рублей; узнав об этом, он написал, что просит эти деньги переслать "известному страдальцу Б.". Мы поняли, что деньги надо отправить Бакунину, незадолго перед тем бежавшему из Сибири; но хорошо, что не успели этого сделать. Когда до Павлова дошло, кого мы поняли под Б., он крайне взволновался, так как имел в виду бывшего своего ученика и любимца, студента Киевского университета Я. Ник. Бекмана, высланного в Вологду, которому деньги и были мною переданы.
Высылка Павлова находится в связи с так называемой "думской историей", то есть крушением публичных курсов; этому будет посвящен особый очерк.
Свободное копирование
