Диспуты

XIII. Диспуты

 Ученые диспуты являются немаловажным событием во внутренней жизни наших университетов; при мне, однако, в Петербургском университете не было выдающихся диспутов по их научному или общественному значению; все же три из них сохранились в моей памяти благодаря некоторым побочным обстоятельствам. Зимою 1860 г. Бальтазар Калиновский [В 1862 г. осенью он, будучи уже профессором, возвращался из-за границы, где, между прочим, побывал и в Лондоне; вез с собой на память портрет Герцена с автографом; портрет был отобран в таможне, а Калиновскому пришлось переселиться в Астрахань; затем, кажется, побывал даже в Зап. Сибири. Портрет был лишь косвенной уликой чего-то еще другого. Вернувшись в Петербург, был присяжным поверенным; умер в больнице душевнобольных. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] защищал диссертацию на магистра о развитии идеи свободной торговли, -- точного заглавия не помню. Официальные оппоненты, И. Я. Горлов и, кажется, И. Е. Андреевский, сделали несколько замечаний второстепенного значения, так как по существу они ничего не имели против фритредерских идей диспутанта и горячей защиты им принципа laissez faire -- laissez passer. Председательствовавшему на диспуте Калмыкову оставалось только выполнить формальную обязанность: обратиться к публике с вопросом, не желает ли кто сделать возражений, и затем, выждав с полминуты, объявить, что диспутант признан достойным степени магистра, как вдруг, к общему удивлению, встает офицер в драгунской форме и просит слова. То был, как оказалось, приятель Калиновского -- Сигизмунд Сераковский [В 1848 г., будучи студентом, он из Волыни пытался пробраться в Галицию, чтобы там примкнуть к революционному движению, но был схвачен и доставлен в Петербург. Здесь Сераковский обратил на себя особенное внимание крайне откровенным заявлением образа своих мыслей и был сослан в солдаты в один из оренбургских батальонов, там дослужился до офицера, затем прошел курс Академии генерального штаба. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], пользовавшийся огромным влиянием в польских кругах и имевший большие связи в русском обществе, а со многими из русских он даже был в самых близких, дружеских отношениях, например с Кавелиным, Чернышевским (последний в "Прологе пролога" вывел Сераковского под именем Соколовского). Сераковский потом принял участие в восстании 1863 г., хотя и не верил в его успех. Раненый, он был взят в плен и повешен Муравьевым. Но возвращаюсь к диспуту. Сераковский, ничего не имея против идеи свободной торговли, с жаром напал на принцип laissez faire -- laissez passer. Уже одна горячность речи Сераковского, с ежеминутным биением в грудь, немало смутила чиновно-степенного Калмыкова, но когда Сераковский сказал: "Вот теперь вырабатываются проекты освобождения крестьян с наделом землею, и я знаю, что вы этому сочувствуете; между тем этот надел является прямым нарушением вашего основного принципа", -- тут Калмыков пришел в ужас священный от такой нескромности и поторопился закрыть диспут.

 Вскоре Калмыков заболел; Кавелин, забывая их очень обостренные отношения по факультету, навестил больного; тот этим был тронут и, между прочим, сказал, что его так расстроил диспут Калиновского, что он с тех пор никак не может поправиться. "Этот ужасный офицер, -- повторял Калмыков, -- что он себе позволил!" Недолго спустя Калмыков и умер.

 Помнится, в том же году В. И. Ламанский защищал диссертацию "О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании" (СПб. 1859; рецензия -- в "Современнике", 1860, No 4). Официальным оппонентом был Касторский, который двух слов не мог сказать без уморительных гримас, кривляний и шутовства. С внешней стороны, а именно своим объемом, диссертация В. И. Ламанского резко отличалась от обычных в те времена диссертаций, вообще довольно жиденьких, -- она представляла очень изрядный том. "Один греческий мудрец, -- так начал Касторский, помахивая диссертацией, -- сказал: "Большая книга -- большое зло", -- и сейчас же при этих словах сделал неописуемую гримасу. Аудитория, и ранее при виде Касторского несерьезно настроенная, разразилась громким смехом, смешанным с легким шиканьем. Но далее Касторский, -- и, кажется, не без некоторого основания -- начал уличать Влад. Иван. в чересчур свободном пользовании источниками, благодаря чему у него и оказались славяне там, где для них не было надлежащего места. Однако аудитория все замечания Касторского принимала несочувственно не потому только, что они шли от него, но и потому еще, что некоторая слабость к славянам тогда была довольно распространена между студентами. Напротив, всякий ответ В. И. Ламанского покрывался рукоплесканиями, а когда диспут был закончен, то ему была сделана шумная овация.

 Третий диспут происходил весной 1864 г., когда я, собственно, уже не был студентом. Покойный Брикнер защищал свою диссертацию "О медных деньгах в России 1656-1663 гг. и денежных знаках в Швеции в 1716-1719 гг.". Аудиторию несколько сочувственно настраивала в пользу диспутанта его предшествующая история. По окончании курса в петербургской Peterschule ему хотелось поступить в университет, но папаша, служивший в какой-то коммерческой конторе, и слышать о том не хотел, а заставил сына также поступить в контору. Однако через несколько лет папаша умер; тогда Брикнер, имея небольшие сбережения, отправился за границу; там в нескольких немецких университетах слушал исторические курсы и, кажется, в Иене получил степень доктора; затем вернулся в Петербург с намерением посвятить себя научной карьере. Для этого надо было прежде всего сдать экзамен на магистра, но у Брикнера не имелось кандидатского диплома, держать же экзамен на кандидата он не мог ни по историко-филологическому факультету, так как не занимался чисто филологическими науками, ни по юридическому, целые отделы которого ему были совершенно неизвестны. Но в нем приняли участие Кавелин и другие влиятельные профессора; благодаря их предстательству Брикнеру дано было разрешение прямо держать на магистра.

 Председательствовал на диспуте И. И. Срезневский. Специалиста по русской истории в то время в университете не имелось, так как не только Касторский, но и Костомаров уже не состояли в числе профессоров. Официальные оппоненты, Бауэр и еще кто-то, после нескольких замечаний почтили работу Брикнера лестным отзывом. После них выступил Срезневский в качестве неофициального оппонента. "Прежде чем приступить к замечаниям по существу вашего труда, -- обратился Срезневский к диспутанту, -- позвольте предложить вам условиться в некоторых общих положениях, чтобы потом нам было легче вести нашу беседу". Брикнер весьма любезно выражает свое полное согласие. "Что такое научное исследование?" -- спрашивает Срезневский, и сообща с Брикнером решают, что это такая научная работа, которая основывается на самостоятельном изучении первоначальных источников. "Каким условиям обязательно "должно отвечать научное исследование? В нем должно "быть строго проведено внутреннее единство предмета, самый же предмет исследования подвергнут всестороннему изучению". И затем еще установили несколько положений. Публика, не знакомая с работой Брикнера, весьма недоумевала, к чему ведется речь; но Срезневский скоро вывел ее из этого положения: в какие-нибудь пять минут он затем доказал, что работа Брикнера не отвечает ни одному из положений, сообща принятых: нет никакой связи между историей медных денег при Алексее Михайловиче и в Швеции в начале XVIII в.; что все источники Брикнера -- статейка Строева да какая-то немецкая книга. Все это Брикнер, крошечная фигурка которого едва виднелась из-за кафедры, почтительно выслушал и не нашел что возразить. После этого уничтожающего разноса Срезневскому же пришлось выполнить щекотливую для него обязанность -- провозгласить Брикнера достойным степени магистра; он, конечно, это и сделал, но при этом особенно подчеркнул, что факультет большинством голосов признал Брикнера достойным степени магистра.

 По-видимому, диспуты в Петербургском университете никогда не достигали того значения, как это бывало в Москве в 40-х гг. Сколько я ни расспрашивал старых студентов более близкого времени и даже 40-х гг., никто не вспоминал о каком-нибудь выдающемся диспуте. Только Ник. Ив. Погребов, кончивший университет, кажется, в начале 40-х гг., рассказывал мне, что в его время сохранялась в университете память о замечательном и совершенно исключительном диспуте Устрялова, происходившем в средине 30-х гг. Н. Г. Устрялов защищал свою диссертацию о месте, которое занимает история Литвы в общей истории России. Официальная часть диспута прошла обычным порядком, то есть все дело сводилось к незначительным и мелочным замечаниям, а в общем диссертация была признана крупным вкладом в русскую науку. Наконец декан обращается к публике с обязательным вопросом, не желает ли кто возражать диспутанту. Поднимается какой-то старичок и просит слова. В течение почти часовой речи он, ссылаясь на авторитетные источники, доказал не только полное невежество Устрялова, но и констатировал самое непозволительное извращение исторических фактов. Оппонентом оказался Онацевич, бывший профессор Виленского университета, в то время библиотекарь Императорской Публичной библиотеки. Серьезность, спокойствие и изысканная вежливость оппонента отнимали всякий повод остановить его, а между тем провал Устрялова был провалом патриотически-официальной теории. Можно себе представить, в каком трепете находился весь ученый синклит!