Пользуясь влиянием на попечителя, Кавелин прилагал все усилия к обновлению не только юридического факультета, но и историко-филологического; не без его поддержки получил кафедру и Пыпин на условиях, им заявленных.
Не менее велико было влияние К. Д. и на студентов, конечно главным образом на юристов, которые, однако, тогда составляли чуть ли не половину университета. Он старался сблизиться со своими слушателями; всякий сколько-нибудь выдающийся студент мог рассчитывать быть принятым у Кавелина на его воскресных утренних журфиксах, специально существовавших для студентов [Эти журфиксы начались с того, что у Кавелина собирались студенты третьего и четвертого курса, которые по его приглашению взяли на себя труд выборки статей гражданского права, разбросанных по всем томам свода законов, кроме X т. При мне (я начал бывать у Кавелина еще на втором курсе) об этой работе разговоров не было -- из нее ничего не вышло. (Прим. Л. Ф. Пантелеева]. Всегда высказывая свое мнение без малейшего колебания, без опасливой оглядки -- понравится оно или нет,-- он в то же время умел внимательно выслушивать всякое возражение, никогда не старался подавить юного оппонента своим авторитетом. На журфиксах обсуждались научные вопросы, новости литературы, но преимущественно явления нашей тогдашней внутренней жизни. На первом плане, конечно, стояло освобождение крестьян. Будучи отлично осведомлен о ходе реформы, К. Д. знакомил нас с мельчайшими деталями ее и теми перипетиями, которые она испытывала. Как теперь помню, какое на всех удручающее впечатление произвело назначение Панина; с нетерпением мы ждали воскресенья, но К. Д. сейчас же нас успокоил: "Ему (то есть Панину) поставлены два условия: не менять направления дела и не касаться личного состава редакционных комиссий". А затем К. Д. вскоре сообщил о неудачной попытке Панина разыгрывать роль не председателя, а начальника комиссий. Впервые от К. Д. мы узнали о начатых Н. А. Милютиным приготовлениях к выработке земских учреждений, и тут же К. Д. выяснил нам все значение готовящегося преобразования не только с хозяйственной, но и общественной стороны -- как воспитательной школы. При своих обширных связях К. Д. был au courant всего, что тогда имело общественное значение, и всем охотно делился с своими собеседниками. Была только одна грань, которую К. Д. никогда не переходил: даже я, как студент, пользовавшийся его особым расположением (уезжая на лето в деревню, он мне поручил ведение юридической хроники в "Веке", одним из редакторов которого состоял), никогда не видал у него "Колокола", который он несомненно получал, но очень часто рассказывал интересные вещи из него.
К. Д. был убежденный оптимист (лишь в последние годы его жизни стала у него пробиваться пессимистическая нота, что особенно было заметно в личных беседах с ним), хотя и не обманывался насчет громадных трудностей, которые еще стояли на пути нашего развития; но обыкновенно он любил приговаривать: "Все перемелется, мука будет". Свой оптимизм, точнее сказать -- свою веру в будущее К. Д. старался передать и своим слушателям. И в этом нет ничего удивительного, ведь тогда самый крайний скептик не мог себе представить, что через сорок лет вновь придется доказывать и защищать самые элементарные условия общественного развития.
Была еще одна черта, резко сказывавшаяся у К. Д. и несомненно оставившая крупный след на той молодежи, которая была близка к нему. Ценя всякую общественную заслугу, отдавая в этом отношении полную дань справедливости даже своим принципиальным противникам, например славянофилам, К. Д. тем не менее, никогда не упускал из вида этический характер личности; и тут ничто не могло подкупить его, -- был ли то Погодин, в котором он ценил его ненависть к крепостному праву, или Некрасов, таланту которого поклонялся.
Я уже сказал, что К. Д. был лидером профессорской коллегии в оппозиции путятинским мероприятиям [В оппозиции Путятину оказался не только университет, но и И. Д. Делянов. Путятин, вступив в министерство, счел нужным перевести И. Д. из попечителей в директоры департамента; но после октябрьского погрома университета И. Д. подал в отставку и при этом писал Путятину: "У меня нет той энергии молота, которая не разбирая бьет по наковальне или по живому человеку". И. Д. вновь занял место попечителя, когда министром стал Головнин. Но уже в 1863 г. он не стеснялся даже передо мной, исключенным студентом, очень резко выражаться насчет неудержимой реформаторской работы Головкина; его, видимо, смущала поспешность, с которой велись пересмотр уставов университетов и средних учебных заведений. В это время И. Д. еще не обнаруживал клерикальных наклонностей и дал своему помощнику А. В. Латышеву в комиссии по начальному образованию указание отстаивать начальную школу от покушений на нее духовенства. (Это говорил мне Латышев.) (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Как тогда, так и много времени спустя в известных кругах против К. Д. и других профессоров было выдвинуто тяжкое обвинение, что они были виновниками студенческих волнений, не только косвенно, но и прямо подстрекая студентов. Нет ничего более неверного, как подобное обвинение; говорю это категорически, так как принимал слишком близкое участие в студенческой истории 1861 г. и в то же время был близок к Кавелину. Совсем напротив: К. Д., может быть, излишне полагался на благоприятный исход борьбы университета с Путятиным и прилагал все средства убеждения, чтобы удержать студентов от каких-нибудь демонстраций. Так же держали себя и другие профессора, как в этом деле, так и в других, позднейших: рискуя своей популярностью, они высказывали свое мнение определенно, без всяких двусмысленностей.
Вот случай, резко характеризующий Кавелина. Кажется, зимой 1860 г. было арестовано несколько студентов Харьковского и частью Киевского университетов. Этот арест вызвал большие толки; говорили о тайном обществе, об участии в нем профессоров, даже прямо называли имя Каченовского, даровитого и популярного харьковского профессора [Тогда были арестованы Бекман, Ефименко, Португалов, Зеленский, Завадский. Был просто замкнутый кружок, задававшийся просветительными целями; их, однако, разослали по разным городам; никакого участия профессоров не было и следа, но Я. Н. Бекман был любимцем П. В. Павлова. В этом смысле есть моя заметка в "Былом", кажется в ответ Лемке. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. "Не верю в участие профессоров, -- говорил Кавелин, -- не могу себе представить такого профессора, который бы в наше время решился толкать молодежь на политическую агитацию; это было бы ничем не оправдываемое преступление против России. У нас так мало интеллигентных сил, надо беречь молодое поколение; четырнадцатое декабря, каковы бы ни были побуждения и личный характер его участников, на тридцать лет задержало общественное развитие России; после гибели декабристов образовалась пустота, которая еще и теперь не заполнена".
Надо еще сказать, что если роль Кавелина осенью 1861 г. вызвала в известных кругах подозрительное и недоброжелательное отношение, то в это же самое время его общественное значение достигло своего апогея. Лучшим доказательством служит то, что, едва было решено назначение Головнина, как он сейчас же сделал визит Кавелину, с которым раньше не имел никаких прямых отношений.
Свободное копирование
