Осенью 1964 года тех, кто не поехал на целину, отправили в Егорьевский район помогать в уборке урожая. Что мы там делали — не помню. Для меня эта поездка памятна ухаживаниями за Томой, которые и привели в декабре к свадьбе. Помню мы посетили с ней Егорьевский музей, где были очень неплохие старопечатные русские книги, а в центре стояло чучело медвежонка, «убитого ротой охотников» какого-то егерского полка.
Вспоминаю размолвку с Сашей Айзенбергом, с которым мы учились на одном факультете. Что-то я ему сказал, для себя вполне естественное, и вдруг в ответ получил правоверную комсомольскую отповедь. Саша написал, что лишь много лет спустя он понял, насколько я был умнее. На самом деле я не был умнее — я был старше — немного по возрасту, очень серьезно — по поколению и вдобавок — по отказу от молодости.
Скажем, им естественно не нравилось, что одна из наших восемнадцатилетних сокурсниц стала женой пятидесятилетнего Льва Ошанина, автора «Гимна демократической молодежи», звучавшего тогда во всех концертах. Ошанин, естественно, был очень богат. И в этих отношениях все было ясно. Я к тому же знал, что незадолго до этого его прежняя жена, очень талантливый и всеми уважаемый литератор, выбросилась с балкона их квартиры в Лаврушинском переулке. Этого в союзе писателей Ошанину никто не мог простить. Но я еще знал, что покойная жена Ошанина была дочерью Бориса Савинкова (это тщательно скрывалось). Это я все к тому, что об этом мне совершенно не с кем было поговорить на факультете. Они не знали кто такой Савинков.
Они были почти детьми, которым предстояло сформироваться в брежневский период, а я был уже вполне сложившимся и активным участником той недолгой эпохи перемен и надежд, которую потом назвали «Хрущевской оттепелью». А ведь грань, пролегшая как раз осенью 1964 года между этими временами, была гораздо жестче, чем нам тогда казалось, а многим кажется и сегодня. К этому времени была опубликована в «Правде» статья Либермана, завершившая то, что потом называли неосуществленным планом Косыгина или планом Дэн Сяо Пина — то есть сравнительно свободного экономического развития Советского Союза. Хрущев, по данным некоторых историков, уезжая в последний свой отпуск перед отставкой, заявил членам Политбюро, что, вернувшись, на сессии Верховного совета предложит проект конституции, предусматривающий создание поста президента СССР и выборность всех депутатов из нескольких кандидатов. Страна могла двинуться по совсем другому пути. Именно этот разрыв пролегал тогда между нами, и все мы сполна, хоть и по-разному, заплатили за него. Я, к примеру, уже тогда, до тюрем и убийства сына, чего я уж, конечно, не выбирал, заплатил своей молодостью за работу, за публикации, за то, что мне казалось уверенностью в себе. Но их молодость была гораздо веселее. Когда вокруг меня веселились однокурсники, девочки и мальчики, я выбрал работу, и сейчас не думаю, что был особенно умен и прав («Счастлив, кто смолоду был молод»). Да и от факультета, из-за своего несколько высокомерного отношения, получил меньше, чем мог. Впрочем, меня бы все равно выгнали.
Внешним предлогом для отчисления уже на втором курсе была моя тяга к просветительству, такая же генетическая, как страсть и к коллекционированию. Напомню, мой прапрадед имел какое-то отношение к воронежской гимназии, его сын, мой прадед, был губернским инспектором народных училищ и насаждал народное образование. Моя бабка носила книжки Лескова и Некрасова нашим соседям, дворникам, оставаясь верна народническим идеям просвещения. Моя мать и мой дед преподавали в институте — страсть «сеять разумное, доброе, вечное» выглядит скорее наследственным сумасшествием.
Свободное копирование
