Университет - 4

А у меня уже не хватало ни сил, ни времени для серьезных занятий в университете и вещами более полезными, чем «Тыр-пыр». Правда, факультет журналистики не блистал крупными учеными и далеко не всех преподавателей можно было причислить «к цвету русской интеллигенции», как об этом пишет кто-то из моих однокурсников.

Но это были (пусть и обломки) древнего Московского университета. Чувство собственного достоинства проявили все преподаватели, когда в 1968 году меня выгоняли из университета. Ни один не поддержал лживый приказ Засурского о моем отчислении «за академическую неуспеваемость», но об этом еще пойдет речь. Некоторые из них, хорошо понимая, во что здесь пытаются превратить студентов, пытались по мере сил помешать этому. Бывший декан факультета Худяков старался сделать факультет чуть поприличнее, за что и был уволен. Инвалид-фронтовик Иван Никифорович Слободянюк, читавший лекции по «Истории КПСС», мог сказать на лекции нашим, не очень цивилизованным, зачастую приехавшим из провинции, студентам.

— Ну что вы здесь сидите и меня слушаете. Вы же в Москве, пошли бы в музей, в Кремль, на концерты какие-то*.

Правда, у меня он взял почитать редкую, привезенную мной из Риги, книгу Владимира Набокова (дяди писателя) «Испытания дипломата», изданную, кажется, в Стокгольме, году в 1936 году, да так ее и не вернул. Впрочем, может быть и возможности у него не оказалось — я на его лекциях не бывал, а его довольно быстро тоже убрали с факультета. Но он, сильно хромавший фронтовик, хотя бы не боялся ни университетского начальства, ни студентов. Другие преподаватели, может быть, не без оснований, студентам не вполне доверяли. Семидесятилетний Гильдебранд, изобретатель особой морской мины, а теперь преподававший нам свою систему стенографии, для начала попросил каждого дать ему образцы своего почерка и подписи. Мне это очень понравилось, и я спросил его, не интересуется ли он графологией (тогда запрещенной идеалистической практикой). И вдруг увидел, как этот большой медальный старик был испуган самим упоминанием о «лженауке».

Чудовищно завывавшая и облекавшая в ритмическую прозу свои довольно убогие по смыслу лекции по античной литературе (а я, естественно, уже читал тогда толстенный учебник Радцига для филологического факультета) Кучборская, увидела у меня «Сатирикон» Петрония в довольно редком издании 1920-х годов, которого она в своем курсе просто пропустила. И донесла кому-то в деканате, что я прихожу в университет с «вредной» литературой.

Но был добрейший Василий Васильевич Попов, по-мальчишески гордившийся своей коллекцией паркеровских авторучек (иностранных), хорошо знавший свое дело и не желавший скрывать от нас, что советская полиграфическая техника находится отнюдь не на высоте.

Был бесспорно серьезный практик словарного дела Дитмар Эльяшевич Розенталь и единственный действительно крупный ученый на факультете Александр Васильевич Западов — замечательный исследователь и знаток русской литературы и журналистики XVIII века. О нем упомянула, как о близком знакомом, и Ахматова, когда я ее приглашал выступить на факультете. Но Западов, хорошо понимая, что советской журналистике нужна не наука, а нечто совсем другое, хотя и считался у нас заведующим кафедрой, не только не вел занятий, но даже лекций не читал и к факультету журналистики относился с откровенным пренебрежением. Вместо него у нас преподавала очаровательная Людмила Евдокимовна Татаринова. Густая копна белокурых волос рассыпалась у нее по плечам, она была очень добра, хороша собой, но русской культурой XVIII века, казалось, не была особенно озабочена.

Вызывала восхищение и зависть у студентов уже не преподававшая на факультете Галкина-Федорук, специалист, в частности, и по неформальной русской лексике. По рассказам, возвращаясь как-то вечером домой, она столкнулась на тротуаре с несколькими рабочими, возившимися с канализационным люком и мешавшими ей пройти. На высказанное ею неудовольствие один из рабочих ответил, как умел. Тогда разъяренная авторша «Грамматики русского языка» ответила рабочему, используя все свои научные знания. Рабочий растерялся, упал в люк и сломал себе руку. Галкина-Федорук (вдова одного из ректоров Университета) выплачивала ему пособие.

Наука была этажом выше — на филфаке, где вел курс по семиотике Борис Андреевич Успенский, куда сходилась вся Москва на лекции Аверинцева, где много лет преподавал, а потом был уволен за защиту Синявского Дувакин.

Конечно, факультет журналистики не мог дать той академической школы, к которой тогда я так стремился и отсутствие которой болезненно ощущал всю свою жизнь. Но мой юношеский скептицизм и неприятие даже того, что он мог дать, конечно, были чрезмерными.