Для меня Рига открывалась во всем своем частью все же уцелевшем, частью еще живом богатстве и разнообразии — от остатков готической архитектуры (а общежитие нашего факультета как раз и разместилось в полуразрушенном монастыре XVI века и полгода я жил в монашеской келье), и до такой странной и любопытной литературной жизни, где нас официальный Союз писателей затрагивал лишь выступавшими там гостями из Москвы: Андреем Синявским, Васей Аксеновым, Сашей Ароновым, с которыми мы успевали подружиться, а у меня эти знакомства сохранялись на долгие годы. Но может быть более интересен был немолодой, чудом спасшийся при немцах поэт Гегерманис, печатавший в Москве в журнале «Советиш Геймланд» стихи на идише о поющих тракторах, но меня приводивший к своим еще довоенным друзьям из старой латышской интеллигенции и рассказывавший о все еще живом латышском «короле мыла», у которого на стене до сих пор висит, как остаток былого богатства, пейзаж Ван-Гога.
Для того, чтобы написать о Рылове, я пришел и к последнему из старых латышских художников — первоклассному пейзажисту Тильбергу. Он мне рассказывал об их общих еще дореволюционных выставках и показывал мраморные надгробия с барельефами на свою могилу и могилу своей жены. Но в Риге был первоклассный и вполне живой, хоть и постарше нас, художник Янис Паулюк, в мастерскую которого мы тоже ходили. А юный Сережа Хрулев восторженно рассказывал о Коктебеле и о знакомстве с ученицами Волошина. Михаил Самойлович Юзефович был знаком со всей пореволюционной русской эмиграцией, да и сам был ее частью, а очень талантливый наш сверстник Сева Лессиг, не только читал стихи с нами в «Дубле», но и объяснял мне, как получают денежную компенсацию за расстрелянных родителей — на своем, конечно, личном опыте.
Тименчик пишет, что у меня в Риге уже собралась замечательная библиотека. Такой она казалась семнадцатилетнему мальчику, хотя у меня был, конечно, очень редкий каталог собрания Русского пражского архива и много других книг русской эмиграции. К тому времени я уже знал, что первыми в уже освобожденную армией Власова Прагу вошли войска НКВД и тут же бросились к зданию Пражского архива. И вся улица была усеяна листами из собранных там мемуаров и документов.
В результате через три года из Риги в Москву я приехал, поступив на факультет журналистики с вполне сформировавшимся интересом к хорошей музыке, серьезной живописи и такой же литературе, то есть к русской литературе начала века и русской эмиграции.
Но сперва я приехал в Москву и принёс статью о ритмической прозе на творческий конкурс в Литературный институт, да ещё вместе с хвалебным отзывом Леонида Ивановича Тимофеева — члена-корреспондента Академии наук. Мне сказали, что всё это очень хорошо, но у них нет отделения литературоведения, есть только литературная критика. Об этом я не подозревал в Риге. Да и разницу между критикой и литературоведением понимал плохо. И я попал в МГУ. Но не на филфак, на который меня попросту не взяли, а на факультет журналистики. Конечно, я пробовал поступить на филологический. Но я донашивал форму института ГВФ. У меня были документы о том, что первый курс я закончил в Киеве, второй (я не помню, может быть, с половиной) в Риге, и оттуда меня отчислили за неуспеваемость. На меня посмотрели и сказали: «Нечего бегать по институтам. Работать надо». А факультет журналистики был этажом ниже. И я отдал туда документы и даже кое-как сдал экзамены, только для того чтобы иметь возможность дома сказать, что я старался учиться дальше, но меня не приняли, «что я могу сделать». Тем не менее, неожиданно меня взяли.
Но на рижский период приходится еще одно и очень важное событие в моей жизни — я сменил фамилию.
В детстве я носил фамилию моего деда — Сергея Павловича Шенберга, известного профессора Киевского политехнического института. Но, поскольку фамилия была немецко-еврейская (отец его был из Бердичева), меня не приняли после школы в институт, где все профессора-теплотехники и гидравлики были его учениками. Моя матушка, преподававшая в нашем же институте, к советскому миру относилась с тихим презрением и, во-первых, не пошла к директору института просить нарушить антисемитские предписания (в 1958 году это было уже вполне возможно) и меня принять, а главное, ни она, ни бабушка не объяснили мне, что в СССР царит антисемитизм: в школу я не ходил, в быте институтской усадьбы, где мы жили, он не проявлялся, и в голову мне это не приходило.
Год, таким образом, я прогулял, точнее, проработал в какой-то институтской лаборатории и считал, что мне просто не повезло. Но на следующий год меня, уже очень хорошо подготовленного, не приняли ни в физико-технический, ни на физический факультет МГУ. Правда, как бы из одолжения, приняли на вечернее отделение нашего института.
В нашей семье не было даже хорошо знакомых евреев, которые бы мне объяснили, почему мне «не везёт» с поступлением. Практически все уцелевшие родственники были по бабушкиной линии — Перевозниковы — из воронежских дворян, конечно, всё понимавшие, но из брезгливости к советскому быту ничего не говорившие.
В Риге я всё же понял, почему я каждый раз получал худшие оценки на всех вступительных экзаменах, чем мои приятели; мне всё это стало досаждать; к еврейской среде и уж тем более еврейским проблемам никакого отношения я не имел и в 1962 году, не сказав никому из домашних, без труда переменил фамилию матери на отцовскую.
Моя бабушка была этим возмущена. Она мне не написала и потом не сказала — никто ничего не говорил тогда, — что недостойно приспосабливаться к антисемитской советской гнуси, но написала, как я мог переменить фамилию своего замечательного деда на какого-то Григорьянца, грозила, что никогда не будет писать письма на фамилию Григорьянц. Но я был единственным и любимым внуком и через полгода был прощён. Недостойность процесса приспособления к гнусностям советского быта стала мне ясна только через несколько лет: моё литературное и художественное взросление на несколько лет опередило взросление нравственное и общественно-политическое.
Свободное копирование
