На нашу долю выпало всего семь дней, и я помню о них все, будто это происходило недавно.
...На следующий день мы не смогли встретиться в семь часов, как хотели: полдня и полвечера бушевала гроза. Она утихла только к половине девятого, и тогда я услышала по телефону его негромкое:
— Аня, здравствуй, это Коля говорит. Ты выйдешь погулять? Еще не поздно! Я буду на углу Казарменного через десять минут.
Я постаралась ответить как можно спокойнее и короче:
— Хорошо, я выйду.
И в ответ услышала еще более краткое:
— Жду.
Впоследствии мы всегда так и заканчивали наши телефонные разговоры: «Иду». — «Жду».
Но что было со мной всего лишь за час до этого звонка! Я плакала, я дрожала от горя: он не позвонил мне! И когда, после грозы, раздался, наконец, звонок, я вырвала трубку из рук отца: «Это мне, это Коля!». В одну минуту я отмыла холодной водой свое лицо, опухшее от слез, надела платье, туфли и стрелой умчалась из дома... Отец только и успел ошеломленно посмотреть мне вслед!
Казарменный переулок от моего Большого Вузовского совсем близко, и я прибежала туда минуты через три. Но Коля — как успел? Или он летел по воздуху? Он уже стоял там, на месте вчерашнего нашего первого свидания, и его большая, теплая рука осторожно сжала мою, маленькую и прохладную.
И мы снова ходили по вечерней Москве, погруженной в полумрак из-за войны, и говорили обо всем на свете, что только приходило в голову, о чем хотелось бы вспомнить, рассказать друг другу. Экзамены, одноклассники, наши родители, места, где мы жили в раннем детстве, — нескончаемое количество тем! Да, и когда я что-то спросила его о Люсе Т. (кажется, возмутилась ее обещанием срезать меня по Конституции на приеме в комсомол), он посмотрел неожиданно жестко и на вопрос, как он к ней относится, не менее жестко и неожиданно произнес: «Я ее ненавижу». Вот так-так! Помню, у меня возникло двойственное ощущение: во-первых, обрадовал такой максимализм, а во-вторых, уж не захотел ли он этой фразой просто доказать свою со мной солидарность?
Он читал наизусть Лермонтова, Брюсова. Мы готовы были слушать друг друга часами, мы словно наверстывали то упущенное время, в котором осталось наше, такое долгое молчание,
В тот день после грозы было столько воды на улицах, столько луж! Из-за этой воды, которая ручьями бежала по наклонной мостовой и тротуарам, а на плоских местах и вовсе превращалась в озерца, и произошло событие. Коля подал мне руку, переводя через лужищу на Покровском бульваре и... оставил мою руку в своей. С девяти и до одиннадцати вечера мы так и ходили — за руку. И молчали, мы совсем умолкли. И он все смотрел мне в глаза, и это был влюбленный Принц, совсем-совсем влюбленный в девочку Аню.
Прощались мы с Колей теперь у моих ворот. До завтра, до завтра!
Двор у нас огромный, я быстро перешла его, а перед тем, как войти в подъезд, оглянулась: вдруг увижу еще раз Колю, хотя бы со спины, уходящего? Может быть, он еще не успел исчезнуть в переулке?
И что же? Он не сдвинулся с места, он стоял в воротах и смотрел мне вслед. Я должна была, я, конечно, должна была вернуться, броситься ему на шею, сломать ресницы о его белую рубашку, прилипшую к груди на ночном ветру, и — замереть от счастья. Но я была слишком юной, я была недотрогой, и я послала ему из подъезда прощальный — такой школьный! — привет рукой...
Вспоминая потом об этой минуте, я без труда объяснила себе робкое прощание возрастом, характером, воспитанием. Но простила ли я себе это? Нет, никогда, во все годы и десятилетия, проведенные потом без него.
Свободное копирование
