Дневники (1825-1826) - 87

18/6 декабря

18/6 декабря. Сердце вещун: вчера в 7-м часу вечера я записал в сем журнале, что мне было очень грустно и что какая-то неизвестная мне самому причина тоски волновала грудь мою. Я выразил это стихом, что на обороте сего листа. Сегодня, по условии с аб<батом> Николем в 9-м часу утра отправился к нему, вхожу в его комнату. Он был не один. Сажая меня у камина, он повторял слова: "C'est terrible! Quelle nouvelle!". Я спросил, что такое? - "Разве вы не читали газету?", - отвечал он."Нет". - "L'Empereur de Russie est mort! Вот читайте". Сперва я не понял слов его, хотя и слышал их, спросил снова и все слушал как остолбенелый, начал читать статью dans "Les Debats" и не дочитал. Хотел уйти, чувствовал что-то необыкновенное в душе моей. Николь хотел освежить меня стаканом воды, но я отказал; уехал к послу. Здесь все узнал. Еще не могу опомниться. Россия! И надежды твоей не стало! Забываю его политику - помню и люблю человека. Сердце не переставало верить в него, любить его, не переставало надеяться. Надежды с ним во гробе. Душа стремится к России, обожаемой России! Может быть, при нем - Россия! Ты не забудешь его. Мы жили спокойно. Он у себя отнял славу быть твоим благодетелем, народ в рабстве! Но не отнимал у нас надежды быть твоим восстановителем! В сердце моем бьется к нему чувство привязанности, которое таилось в последние годы его жизни и открывалось только в некоторые минуты, читая иногда решение советское,[1] где обнажалась душа его, близкая к справедливости и к милосердию. Тогда и у нас воскрешала любовь, оживлялись надежды. Здесь, примечая негодование к его политике, страдало сердце и народная гордость, с бытием его, с именем Александра, спасителя Парижа, неразлучная. Теперь смерть примиряет и либералов с Александром-человеком; вспомнят его - память его не с шумом погибнет, но в сердцах народа сохранится...

Вечер. Мысль о русской потере не покидает меня: она представляется воображению беспрестанно, и чем более с нею знакомишься, тем она становится мрачнее, ужаснее, неизмеримее. Я открыл в себе какую-то нежность к государю, которой не знал _в его время_. Теперь, когда для него настала вечность, я сделался не судьею его; но нежным другом, прощающим слабости в кладущим на весы - и самое намерение добра. Есть ли он оставил 14 миллионов еще в рабстве, то да примет благодарность России хотя за три _примерные_ губернии. Да успокоится тень его наградою за желание блага, а мы будем думать, что он носил в сердце язву России и надеялся довершить и для нее то, что сделал для остзейских провинций.

Вспоминаю, где в последний раз видел его: в Царском селе, в 7-м часу утра, на большой аллее, ведущей чрез парк из Царскосельского дворца. Он скакал в коляске, за ним фельдъегерь. Увидев меня на дороге, остановил коляску, подозвал фельдъегеря, послал его зачем-то во дворец - и ускакал в П<етер>бург. Я не увижу его более.

Завтра сбирался я к m-me Recamier, где должен был встретить и лорда Голанда. При жизни государя я не упрекал себя в желании видеть его пасквилянта. Теперь и не желаю его видеть и увидел бы с чувством неприятным. Не раз вспомнил и думал о Карамзиных. Они лишились друга на престоле - и теперь это украшает государя в глазах моих. - При жизни его я ему не верил!