Воспоминания школьницы - 14

Январь 1942 года

Долгая дорога до Дворцовой площади

Моя мама была директором школы. Ее школа считалась лучшей в городе. Три раза она была депутатом Ленгорисполкома (Ленинградской Городской Исполнительной Комиссии). И, видимо, поэтому наши карточки прикрепили к «депутатскому» магазину, находившемуся на Дворцовой площади, как раз напротив эрмитажных Атлантов.

Вначале, когда обстрелы и голод только начинались, мама ходила на Дворцовую площадь сама, а потом уже посылала только меня. От Крестовского острова до Дворцовой площади далеко. До войны, если ехать трамваем, то дорога занимала, наверное, около часа.

Много лет спустя, уже после войны, я думала, почему мама посылала меня, десятилетнего ребенка, в мороз и стужу, под обстрелом и бомбежками в такую даль. И поняла, что она была очень мудрая женщина. Если бы погибла она, то, оставшись одни, погибли бы мы оба: я и маленький братик. А если по дороге погибну я, то останется жить хотя бы братик.

Это был самый тяжелый месяц — январь. Лютая стужа, до 40°С опускалась температура, перебои с поставкой хлеба. Иногда его не было по два, по три дня. На улицах лежали трупы, их никто не убирал. Уже давно ничего не давали по карточкам, даже в «депутатском» магазине, но, как говорится, «надежда умирает последней», и я отправилась в очередной поход.

Я вышла из дома и, обходя кучи замерзших нечистот, двигалась по Морскому проспекту по узкой, протоптанной среди сугробов тропке. Когда-то по обе стороны проспекта стояло множество небольших деревянных домиков и магазинчиков. Их все разобрали на дрова. Оставался только один, самый большой деревянный магазин, где до войны, еще с вечера, занимали очередь за ситцем. Наша горбатенькая нянька приходила к утру согреться чаем, а на ее спине, на самом горбу мелом был выведен номер очереди.

Подходя к магазину, я увидела, что стен уже не было, осталась стоять только одна крыша на толстых деревянных столбах. У каждого столба толпились люди, подпиливающие эти столбы. Лица у них были опухшие, придавленные отекшими веками.

Пилили они как-то странно: если одна пара пилила столб в самом низу, у земли, то другая — прямо над ними, как-то отступя. Я подумала: «Как же они не понимают, пилить-то столбы надо по очереди, а не все сразу. Крыша-то упадет, и всех их придавит». Это я так подумала. Они же думали иначе: каждая пара считала, что свой столб они отпилят раньше других.

Перейдя мост через Невку, я пошла по Барочной улице. С левой стороны, перед детским садом толпилось много людей. Я подошла поближе. Закутанная в черный бархатный салоп (широкое женское пальто с пелериной, с прорезями для рук или с короткими рукавами) и в нахлобученной по самые уши мужской меховой шапке интеллигентная дама писклявым голосом предлагала: «Ожерелья, ожерелья, ожерелья, за все — полбуханки хлеба». На ее растопыренных пальцах висели невиданной красоты бусы.

Мужик в ватнике и больших подшитых валенках громким голосом зазывал купить у него холодец-студень. На подносе стояли миски с застывшими прозрачными желе, в котором просматривались кусочки очень белого мяса. «Берите, берите! Отдаю за золотые изделия!»

Страшный это был холодец. Потом-то мы узнали: варился он из человечины. У моей подружки, Ани Овчинниковой, пропала младшая сестренка. Безутешная мать через несколько дней нашла ее мертвую без тех частей, из которых варится студень. Моя другая подружка, Галя Андреева, принесла нам как-то мисочку студня. Мать в ужасе шарахнулась, а Галя успокоила: «Не бойтесь, это студень из нашей собаки. Жалко Джека, он ведь все понял, когда мы связали ему лапы. Но смотрел на нас преданными собачьими глазами, только почему-то очень влажными».

Походив по этому рынку, я двинулась дальше, по Геслеровскому проспекту, а затем — по Введенской. Над головой то и дело раздавался свист пролетающих снарядов. Я вспомнила, как мама меня наставляла, что идти надо по той стороне улицы, откуда свист нарастает. Я перешла на другую сторону и стала рассматривать дом, совсем не похожий на наши крестовские корпуса. На доме прикреплена табличка: «Здесь жил художник Бродский». Ступени крыльца были из полированного серого гранита. Большие дубовые двери парадной открывались тяжелой чугунной ручкой. Сзади раздался грохот, и волной воздуха меня опрокинуло на ступени крыльца. На лбу набухла шишка. Приложив снег ко лбу, побрела дальше. Прошла мимо школы, перед входом которой стоял памятник Дмитрию Благоеву. Кто этот Дмитрий Благоев? Не знаю. Про Ленина слышала, про Благоева — нет. А вот и поворот на проспект Максима Горького. Ворота в Зоопарк распахнуты настежь. Интересно, съели слона или нет? Наверное, нет, он такой большой. Голодному человеку с ним ни за что не справиться. А вот как львы и тигры? Они ведь сами кого хочешь съедят. Наконец-то — мост Строителей. Общежитие Университета, что стоит перед самым началом моста, все еще горит. Горит как-то очень вяло, тускло. Дым, не спеша, поднимается из всех разбитых окон, маленькие язычки пламени потихонечку съедают деревянные рамы. Пожар никто не тушит. Не один раз, проходя мимо, я удивлялась, что так долго горит этот большой дом.

Перейдя мост, я шла мимо Фондовой Биржи, что справа, и Ростральных колонн, что слева. Огромный Нептун, восседающий у основания колонны, весь в щербинах от снарядных осколков, а символ его власти, трезубец, валяется на снегу.

Наконец-то Дворцовая площадь. Надо пройти в самый ее конец. Привет, Атланты! Совсем рябые стали от осколков. В полутемном магазине горела коптилка. «Ты опять пришла, девочка! Нет, ничего не дают на карточки. Хочешь кипяточку горячего?» — сердобольный продавец протянул мне кружку. Немного отдохнув и согревшись, я пустилась в обратный путь. Он был такой же долгий и тяжелый. Когда я очутилась около деревянного магазина на Морском проспекте, крыша его уже лежала на земле. Из под нее торчали ноги придавленных насмерть пильщиков. Подоспевшие люди тащили мертвецов из-под крыши за ноги и обшаривали их карманы в надежде найти хлебные карточки.