28 мая 1944 г.
Общее мнение: близятся события. Увидим ли войну совсем рядом? Возможно. Уцелеем ли? Тоже возможно. А может быть, и не уцелеем. Пока же что сидим без угля, с сокращенным газом, сокращенным метро. Не удивлюсь, если и пешочком пойдем и в темноте вечером посидим, хлебнем soupe populaire {Простонародной похлебки (фр.).}.
В нашей семье тоже событие: А. берут в Германию, на работы. Со всех сторон есть попытки избавить его от этого. Три недели идут хлопоты. Все неясно и скорей -- плохо. Третьего дня получил я известие, с небольшою надеждой. Поздно было уже идти к А. и Н. -- дождался утра. В восемь явился к ним. Свидание с лицом влиятельным назначено в среду, но А. должен уезжать во вторник! "Сделайте все возможное, чтобы получить хоть на несколько дней отсрочку". На этом и порешили. Н., в особенности, того же мнения. А. ушел на службу. К часу оба они должны прийти к нам завтракать, архимандрит К. тоже. Я придумал так, чтобы вместе помолиться.
Сирены гудели, как хотели, все же Н. пришла вовремя. "Папа, плохие вести. Сказали, что, очевидно, хлопоты не удались, l'affaire est enterrée {Решено отказать (фр.).}. Завтра Троица, послезавтра тоже праздник, ответа нет, а во вторник уж ехать". Н. легла на постель, на спину. Она бодра и крепится. Но в лице что-то дрогнуло. "Мне будет ужасно скучно одной. Не забывайте меня". В. целует ее. Архимандрит появился скоро. Я сказал ему, что хотелось бы отслужить молебен. А. несколько запоздал. Наконец, стук в дверь. Отворяю. Усталый А., запыхавшийся (шел пешком из-за алерта), но веселый. "Хорошие вести!"
До часа он сидел на службе и не было уже никакой надежды, все расходились. И -- в последнюю минуту известие, что сами германские власти ходатайствуют о том, чтобы троих оставить как необходимых для работы банка -- в том числе его. И, во всяком случае, во вторник не ехать.
В. обнимает Н. "Помнишь, мы начали хлопотать в канун дня Николы Угодника? Он всегда мне помогал".
Архимандрит тоже взволнован. Сквозь слезы слушаем мы молебен. Да, вот все пятеро объединены в волнении и любви. "Ибо всякий просящий получает и ищущий находит и стучащему отворят".
Архимандрит стоял с крестом высокий, худой, крепко и пламенно сказал, обращаясь к А.: "Все будет хорошо. Все, как надо. Что бы ни было, все, как надо. Полагайтесь на Бога. Чудеса Его не в том, что вот пред вами столп какой-нибудь огненный возникает, а в том, что Промысел все устраивает так, как надо, для вашего же добра".
Завтракали весело и легко. Чокались за А. Опять загудели сирены. Опять стрельба. Но радость не подавляется -- тут уж могу прямо сказать: нашей братской "трапезы". Да, оттенок агапы, трапезы любви был во "вкушении" салата, изготовленного В., макарон, вина, настоящего кофе, который сберегла В. к этому дню. А потом архимандрит рассказывал о своих ученических годах, просто веселое и смешное, и Н. заливалась смехом детским. Я же показал ему старые фотографии нашей семьи -- Боже, какие мы были тогда! Прежний мир, Притыкино, отец, мать, тульские поля... Но с архимандритом мы земляки, одно любим, одно понимаем. В светлом майском дне парижском прошли тени былого, милые тени, иногда ранящие до боли, но сегодня все залито светом.
Так и остался в душе этот день, и снаружи по-майски сияющий! и внутри полный света. Что такое? Любовь ли, молитва, дыхание Духа? "Царствие Божие внутри вас есть". Думать дерзаю: Царствие Божие -- это тот свет, веселость внутренняя и радость, отблеск чего был и у нас. Пятеро, но не в будни, а в праздник.
Позже поехали с В. в бедную нашу Булонь, на свое прежнее пепелище, откуда выгнали нас бомбардировки. И весь вечер занимались у себя на квартире малыми хозяйственными, будто бы будничными делами. С высоты пятого этажа, в голубой шири неба видел я стаи гостей, выстрелы грохотали, рвались в небе шрапнели и на несколько минут мы спускались вниз, в подвал, к мизераблям долины. Но все это прошло, а над скромным нашим житием, над Булонью полуопустевшею лежал зеркальный, прозрачно-легкий свет этого дня. И над окном, которое я мыл, и над пасьянсом, который раскладывал, и над страницами книги о Витербо. Нет, как бы ни повернулось дело с А., этот день есть день. Его не вычеркнешь.
Мы возвращались при ясном месяце, синем ночном полумраке пешком, по убогим улицам Бианкура и Исси. Шли легко. От Porte de Versailles начался Париж. На rue de Vaugirard в саду цвела белая акация. "Запах жасмина" -- сказала В. Жасмина ли, не знаю. Но из-за старой стены, из огромного сада сладко лился очаровательный запах -- ну, вот, наконец, он в тон месяцу, синеве ночи, легкости духа.
Свободное копирование
