Дни - 34

27 июля 1943 (День св. Владимира)

Bussy-en-Othe

 Почти целый год! И вот ничего не записалось. А сейчас написать хочется, да и день нынче особенный -- под его знаком я входил в литературу (для меня = в жизнь).

 Что за этот год сделано? Очень, разумеется, мало. Все-таки нечто было, что поддерживало и питало. Пришло оно неожиданно. Двадцать пять лет лежит у меня рукопись перевода дантовского "Ада". Я его начал до той войны. Пять лет работал, в революцию кончил. Трижды он был продан, трижды в "буре эпохи" погибали издательства, его покупавшие. Рукопись вывез я с собой, годы она у меня лежала -- и вот прошлой зимой (не могу даже вспомнить по какому поводу) я решил всю ее пересмотреть и сличить с подлинником. Тут и началась новая жизнь: "incipit vita nuova" {Начинается новая жизнь (лат.).}. Она дала мне и радость труда, и некоторый урок.

 Неточностей и ошибок оказалось в переводе не так много. Изменений же мелких, для взгляда читателя, верно, и незаметных, пришлось сделать немало. Изменился я сам. Многое могу сказать по-другому. Может быть, если б еще через двадцать пять лет взглянул, то исправил бы снова. Но через двадцать пять лет меня уже не будет. Этот просмотр есть последний. Для кого делался он? Трудно сказать. Не для печати -- вряд ли увидишь его в книге. Для близких друзей? Тоже неточно. Сила же некоторая была, подгонявшая.

 Перевод -- скромное и смиренное дело. "Molta e fatica, роса qloria" {"Много тяжкого труда, мало славы" (ит.).} -- правильно про него сказано. Никому еще перевод не давал славы. Это "opuscula" {Небольшой труд (лат.).} из "меньших братии". А вот я со своим переводом ношусь.

 В моей жизни (внутренней) он занял большое место. Почему?

 Первое: Данте -- последняя ступень пред Священным Писанием. Выше его Библия. Остальное все ниже. Так что его переводя, чувствуешь себя почти одним из семидесяти толковников. Второе: я полюбил Данте юношей, с первых моих путешествий в Италию (хотя знал его недостаточно). Он из моих "вечных спутников", как Флоренция, Рим. Третье: это как бы прощание и отчет. Я прощаюсь с тем, что любил в жизни. И даю отчет в том, что делал. Сорок два года писал, надо что-то "сдать". Плохо ли, хорошо ли в конце концов, но хочу сдать "в лучшем виде", с последним усердием. Даны некоторые силы (возможности). Надо их до конца использовать. "Вот я пред Тобою -- последний из рабов Твоих. Дурно я прожил жизнь. Суди меня. Но солгу, если буду говорить, что не любил своего дела. Нет, любил. Нет, сколько мог -- трудился".

 С этим, может быть, легче умирать. Может быть, тут писательское преувеличение. Возможно, со стороны покажется и смешным: чудак какой-то сидит над словами стародавними и старается, чтоб они лучше звучали -- а может быть, их никто и не прочитает, никому в милой жизни нашей ни Данте не нужен и ни его поклонник. Пусть. Пусть "смешно" и "чудачество", а я вот Бога благодарю, что дано было провести зиму с поэтом, с Италией, со словом благородным, высоким. Как понимаю монаха шестого века, где-нибудь в Монте Кассино! Со своей горы видел он разные орды, внизу двигавшиеся -- к Риму, Неаполю мало ли их было? Чужеземцы, варвары, свои -- тоже вроде варваров... Они свое дело делали: воевали и грабили. Он -- свое: переписывал книги священного Писания, древней поэзии и литературы. Украшал их заставками, разрисовывал буквы заглавные, исполнял миниатюры. И чрез страшные годы пронес величайшее, что у человечества было.

 Дело такое всегда укрепляет чувство вечности нашей, высшего смысла жизни. Как бы ни было трудно вообразить "будущее" запредельное, уже то, что труд для замогильного, не имеющего, будто бы, к тебе отношения, дает радость и бодрость -- это говорит, что смысл именно и существует. "Для чего мне стараться, ежели меня не будет"? -- это слова неверующего. И тогда ничего нет, все пустота. Верующий же в Бога из самой вечности ощущает ток живительный. Будто бы я умираю, да не очень. Иначе откуда бы спокойствие и прочность такого труда?-- Он спокоен, прочен потому, что в конце концов предложен Богу.