Расскажу еще о некоторых событиях.
От угольной шахты, которая находилась несколько выше нашего села, были проложены по склону горы рельсы для спуска вагонеток с углем в долину, к железной дороге. Вагонетки, сцепленные по четыре или пять, спускали с помощью длинных стальных тросов, а так как расстояние большое, то пришлось устроить промежуточные «станции»: специальный помост придавал рельсам горизонтальное положение (получалось нечто вроде лыжного трамплина); в конце помоста, на самом высоком месте, особое устройство опрокидывало вагонетку вверх колесами, и уголь ссыпался в большую воронку, а оттуда — вниз, в другую вагонетку. Механизм с большой катушкой и намотанным на нее тросом спускал вагонетки дальше. Пустые вагонетки снова ставили на рельсы, сцепляли в ряд и медленно поднимали наверх, к шахтам. Всё это, разумеется, работало на электрической тяге.
Так вот, в выходные дни, когда на шахте никого не было, мы (пяти-шести лет) любили спускаться по рельсам, подложив под себя подходящий камень — плоский и достаточно большой. И скользили вниз то сидя, то лежа на животе, поддерживая равновесие руками и ногами. Скорость была не очень большой (трение между камнем и рельсом достаточно сильное), и редко когда кто-нибудь сваливался набок и мог поранить ноги или руки, за что получал «добавку» от родителей. Они запрещали нам такое катание, однако чувствовалось, что смотрят они на эту забаву сквозь пальцы. Наверно, думали: «А что? И смелость, и ловкость им в жизни пригодятся, а сильно они тут не покалечатся».
Мы с братом Марселино любили играть на подмостках для рельсов, он убегал — я за ним. Однажды прогнившие доски (положенные сбоку для прохода) проломились, и Марселино полетел вниз; я не успел опомниться, как полетел вслед за ним. Летели мы не меньше пяти метров. Ясно помню, как рубашка брата трепетала на ветру у меня перед глазами. К счастью, мы свалились на плотные упругие кусты ежевики и только сильно поцарапались, пожалуй, уже в кустах. Я плакал, а брат нет — вот он какой у нас был! Не помню, чтоб дома нам всыпали, возможно, жалость взяла верх. Ну что ж, царапины обработали целительной жидкостью собственного организма — и дело с концом.
Еще одно событие.
Однажды я, лет семи, поднялся на второй этаж, скорей всего, поиграть на балконе — там было с чем поиграть. И вдруг, проходя мимо родительской спальни, увидел в приоткрытую дверь отца… с пистолетом и руках! Стою и смотрю, поскольку он взглянул — и не прогнал. Вижу: вынимает из пистолета обойму, выталкивает из нее пули, орудуя большим пальцем той руки, которой держит обойму; пули одна за другой бесшумно падают на застеленную кровать. Уже взрослым, вспоминая эту картину, я думал: какое ребячество, какое легкомыслие проявил отец, а ведь серьезный человек! Я же мог, как всякий мальчишка, тут же похвастаться приятелям: «А у моего отца есть настоящий пистолет, с пульками!» Почему он не сказал мне: «Ты ничего не видел — понятно? Смотри у меня!» Неужели сам он, еще молодой, немногим больше тридцати лет, хотел похвастаться оружием перед сыном?! Невероятно! Ведь хранение оружия каралось тюрьмой. Или был твердо уверен, что я никому ничего не скажу, даже братьям? Совершенно непонятно. Причем я так-таки никому и не сказал — далее братьям. Да, отец внушал нам, кроме уважения и любви, также и страх — странная смесь чувств.
Бывали и особо радостные события.
Праздник Трех Королей (6 января) следовал за Рождеством и особенно нравился нам тем, что в эту ночь к детям обязательно приходят волхвы — Каспар, Мельхиор и Бальтасар — и тихо кладут под подушку подарки. Проснешься утром, еще не вполне соображая, но уже предвкушая радость: «Что?.. Где?.. А!» — и руки под подушку. А там — новенькие туфельки, или книжечка с картинками, или новая замечательная игрушка…
Чистая, ни с чем не сравнимая детская радость!
Дома обязательно справляли и наши дни рождения (а может, именины?). В эти дни наши дедушки, бабушки, дяди и теги (даже жившие не близко) приходили в гости, приносили что-то вкусное и дарили деньги (так было принято — от одной до пяти песет, по мере собственного достатка). То были дорогие серебряные монеты: на пять сентимов (а сентим — одна сотая песеты) можно было купить мороженое, зажатое между двумя круглыми вафлями. Позже, в городе, я видел магазин, который назывался «Всё за 95 сентимов!», и там было множество всяких замечательных мелочей. Разумеется, деньгами нашими распоряжалась мама, однако покупали на них что-нибудь нужное владельцу «капитала»: сандалии, штанишки, рубашку… — и объясняли, на что потратили деньги.
