Бабушка присматривала за Зюзей.
— Зюзя знаешь какой был? В пятьдесят-то лет коня догонял.
— Коня-а?
— Да. Он коней пас, Зюзя. Прыткий. А вот черт попутал — и нет Зюзи. Бог наказал.
— Черт? Как попутал?
— А никак, никак. Пойдем ему молочка отнесем.
Мы входили в зловонную Зюзину развалюху, ставили банку молока на подоконник. Зюзя сидел на печке, свесив ноги, перед печкой висела детская люлька.
— Ну что это ты опять натворил в люльке-то? Зюзя! — с укоризной выговаривала бабушка. Страшный косматый старик что-то мычал. Бабушка молча убирала.
— Не дает снимать люльку, и только. Без ума, а силища. Так и ходит и по малой нужде и по большой прямо в люльку.
Много лет спустя, перед войной, я гостил у бабушки и спросил о Зюзе. Он был еще жив, и она все еще посматривала за ним.
Сидя с ней под черемухой возле нашего дома, я увидел незнакомого высокого аккуратно одетого мальчика, медленно идущего по пыльной дороге. Он смотрел себе под ноги.
— Это, видишь, его сын и внук. Зюзи, — сказала бабушка.
Я промолчал. Я перестал любить расспрашивать.
— Дочь его как родила, так скоро и уехала от позора. И никогда не приезжала, прокляла отца. А вот теперь пустила сына повидаться. Помирает Зюзя.
И тогда я понял, что это была его люлька, этого мальчика.
В 1931, когда мне пошел восьмой год, бабушка отвезла меня в Москву.
