Вторая Воркута - 11

Когда в 1952 году на меня прибыл персональный наряд «за пределы Воркутлага», Лейкин вызвал к себе и сказал:

 — На тебя поступил наряд из Москвы. Я ничего не могу сделать, чтобы оставить тебя здесь. Как сложится твоя жизнь после отъезда, не знаю. Но если ты вернешься назад в Воркуту, постарайся известить меня. Я заберу тебя.

    Воспользоваться таким предложением Леонида Наумовича я не сумел — в Воркуту я больше не вернулся.

    Кроме Лейкина, в ППЧ работали еще две молоденькие женщины из вольнонаемных: Луиза Ивановна Чебыкина, худощавая, высокая, с некрасивым и простым лицом девица, и Валя Прокопенко, ее сверстница, но замужняя. Муж ее работал старшим экономистом в плановом отделе шахты № 8. Ростом она уступала Луизе Ивановне да и сложена была хорошо — на это особое внимание обращали зэки. Милое и задорное личико ее приветливо светилось. Когда утром она появлялась на работе и, раздевшись после мороза, начинала приводить себя в порядок, зэковские взгляды не могли скрыть вожделения. Такое внимание к Вале вызывало у некрасивой Луизы Ивановны обиду, она переживала мужское равнодушие к своей особе.

    Обе женщины скорее походили на принудительное приложение к основному коллективу заключенных, так как вклад их в работу был в общем-то незначительным. А для зэков женское общество было приятным исключением, ведь зоны были уже разделены, и мужики тяжело переносили запрет общения. Женщины тоже чувствовали внимание к себе и были довольны еще и тем, что в общий семейный бюджет поступала и их доля — со всеми доплатами и льготами, которыми расплачивался Север с вольнонаемными за их трудовое участие в таких условиях.

    С момента образования нового управления Речлага на производственных объектах и в обслуживающих их лаготделениях была введена система двойного учета использования заключенных с различными производственными показателями. На шахте это были метры проходки горных выработок, тонны добытого угля, производительность труда, затраты человеко-дней, выработка на один человеко-день и т. п.

    Для проведения такого масштабного учета на местах были созданы учебные группы счетных работников по ежедневной обработке рабочих нарядов для представления этих сведений в управление контрагентских работ. Для чего понадобилась такая двойная бухгалтерия — производственная и лагерная — известно лишь руководству Воркутугля и Речлага.

    Меня тоже определили в учебную группу. Я закончил программу и получил свой участок работы. Были разработаны отчетные формы, изготовлены журналы, и наступила пора освоения учета контрагентских работ. На первых порах мы трудились с утра до ночи. Потом, изучив все подробности, стали укладываться в более сжатые сроки, пока, наконец, не научились готовить все сведения за полтора-два часа работы.

    Старшим экономистом ППЧ работал человек очень неприметный с виду, ниже среднего роста и щуплого сложения, с некрасивым лицом. Вздернутый нос и массивная отвисающая губа напоминали мне еврейские лица на немецких листовках в годы войны, с текстом вроде: «Бей жида политрука, — морда просит кирпича».

    Его портрет был бы неполным, если бы я забыл постоянно висящую во рту, прокуренную «сталинскую» трубку, было и еще кое-что, что ассоциировалось с Великим кормчим, — китель, а скорее френч, перешитый из лагерной одежды, а на полукривых ногах — сапоги, так же перешитые из кирзовых, армейских, но более аккуратные, похожие на «комсоставские». В них он заправлял с напуском брюки, как это делал Иосиф Виссарионович. Возможно, что таково было его личное желание, но внешний вид вызывал ассоциации со многими сталинскими фотографиями двадцатых-тридцатых годов.

    Но более тесное знакомство с ним, служебные и частные разговоры опрокидывали первое впечатление, складывавшееся от внешности. Появлялось другое, более трезвое и объективное. Когда же Анатолий Маркович Гуревич — а именно так звали его — начинал объясняться с Николаем Андреевичем Ракоедом, коллегой по работе, на грассирующем французском — симпатии и уважение к нему становились непререкаемыми.

    По его рассказам можно было судить, что он хорошо знает Европу и прожил там не один и не два года. Но я ни разу не слышал от него подробностей о работе за границей — об этом можно было только догадываться: мне всегда казалось, что он человек «высокого полета», а непривлекательная внешность — лишь неудачная шутка природы, за нею спрятаны ум, эрудиция, талант и прочие человеческие достоинства.

    Все время суток, кроме ночи, он проводил в кабинке служебного барака, где находилась плановая часть, в постоянном общении с людьми, приходящими к нему по разным вопросам.

    Расстался я с Гуревичем в сентябре 1952 года. Как складывалась его жизнь после отъезда, не знаю. Ведь прошло после этого почти сорок лет.

8 августа 1991 года в программе «Время» появилось сообщение о вручении Гуревичу Анатолию Марковичу справки о реабилитации. Я и не предполагал, что это сообщение имеет какое-то отношение к Анатолию Марковичу, оставленному мною в Воркуте в 1952 году.

    Но на следующий день «Известия» (№ 188 от 9.08.1991.) поместили на последней странице материалы под названием: «Реабилитирован разведчик, которого звали

„Кент“» и две его фотографии. На верхнем снимке — располневший мужчина пожилого возраста с умными проникновенными глазами; голова его опирается на руку, закрывающую нижнюю часть лица (на нем я не остановил внимания). На другой — изъятой, видимо, из следственного дела — я сразу же узнал Анатолия Марковича. То были профиль и анфас с надписью: «6943, Гуревич Анатолий Маркович, 1913». Вот таким он остался в моей памяти — это было одно лицо.

    Из статьи мне стало, наконец, известно, кому же принадлежала эта «невзрачная внешность»:

 «В ряд легендарных советских разведчиков, таких, как Рихард Зорге, Николай Кузнецов, Рудольф Абель, вернулось еще одно имя — Анатолий Маркович Гуревич, больше известный в различных книгах и статьях под разведывательным псевдонимом Венсен Сьера, или „Кент“».

     И дальше сообщалось, что он был одним из руководителей глубоко законспирированной советской агентурной сети, действовавшей в предвоенные и военные годы на территории Западной Европы, той самой, что гитлеровцы называли «Красная капелла». Гуревич провел в застенках гестапо три года, затем десять лет в сталинско-бериевских лагерях и через три года после освобождения вновь заключен под стражу, но уже в хрущевское время. Более 45 лет он носил несправедливое и позорное клеймо изменника Родины.

    Вспоминаю, что иногда присутствовал при его беседах с бывшим полковником внешней разведки Николаем Андреевичем Ракоедом, он возглавлял в ППЧ расчетную группу бухгалтерии. Красивое, с тонкими чертами интеллигентное лицо его еще хранило печать прошлого положения, и можно было представить, как он выглядел в полковничьих погонах, которые сменил на лагерные номера государственного преступника, определенного в Речлаг.

    Объектом его служебных действий были страны Ближнего Востока. Летом 1944 года ему следовало вернуться в Москву. Но уже в пути, после приезда в Баку, он был арестован. Владел французским, на котором говорил с Гуревичем. Работа на Востоке, по всей вероятности, требовала еще и знания арабского. Мягкий и общительный человек, интересный рассказчик и собеседник, он вызывал к себе интерес и признание. Трудно было представить, по каким причинам такие люди могли оказаться в заключении и на равных с другими тянуть срок в лагере.