Ну, на чём мы с вами остановились в прошлый раз? Ах, да – на моём засыпании в койке, во внеурочное время, после классного сведения счётов с дураком и недругом – замкомвзвода, в дневное время в палатке в мгимовских военных лагерях в 1982 году на великой русской реке Волге под тихим городом Тверью, тогда ещё носившим имя сталинского "всероссийского старосты" Михал-Иваныча Калинина. До сих пор приятно вспомнить!
Если бы эта книжка была бы выдуманной, художественной, а я бы был гигантом русской литературы – Львом Толстым или Фёдором Достоевским – в конце предыдущей части можно и даже нужно было бы навсегда поставить точку. Логическую, эмоциональную, сюжетную и всё такое... Заумные искусствоведы, доценты с кандидатами, вам потом лучше разъяснят, что к чему.
Но я – не то, что не гигант мысли, а и не писатель-то никакой. Я вам тут просто травлю байки из реальной жизни отдельно взятого бывшего шпиона, а она, слава богу, не начинается и не заканчивается по писательской прихоти. Вы, конечно, ждёте-недождётесь, чтобы я продолжил рассказывать сразу про Ясенево с Лубянкой, про шпионские коридоры власти, про Андропова с Чебриковым, да Крючкова с Шебаршиным. Какие нетерпеливые! Бог даст, обязательно расскажу. Но для этого пока не настало время – иначе ничего не поймёте. Дайте спокойно закончить армейский сюжет из самого конца брежневского времени.
Короче, мой приятель, дневаливший в тот день по мгимовскому курсантскому французскому взводу будущих офицеров-переводчиков запаса, разбудил меня ровно в 12.45, как было велено. Одним скачком выпрыгнув из койки и одевшись за пару минут, лихо, по-солдатски (три недели ежедневной воинской муштры уже давали себя знать в положительном плане), потрендев и побалагурив в курилке минут пять с мужиками, вернувшимися с обеда из столовой, и радостно убедившись, что общественное, народное, курсантское мнение было явно на моей стороне (нашего замкомвзвода не любил и не уважал никто), внеурочно отдохнувший, в целом довольный собой и жизнью, я вальяжно отправился на свой новый боевой пост №1 – на мойку на кухню.
Самоощущение по дороге было совершенно необычным. Я чувствовал себя одновременно и наказанным арестантом, и свободным разбойником Робин Гудом: оттого, что после трёх недель постоянного хождения строём чуть не в сортир, идти одному, по быстро пустевшему палаточному лагерю (курсантский народ расходился на послеобеденные занятия) против потока – в направлении, противоположном обще-лагерному – было удивительно. Я мысленно представлял себя в образе огромной лососины, которая уплыла из миллионного рыбного косяка, из плотной и сплочённой стаи, из тихого солёного моря-окияна и в одиночку, героически продирается сотни километров вверх по бурным горным рекам, против мощного течения, через ревущие пороги и водопады.
Молодым парням всегда хочется есть. Я был совсем не стар, и голод уже начинал давать о себе знать, несмотря на недавний утренний пир и внеплановый дополнительный сон (какой идиот придумал, что сон заменяет еду?). Но сейчас есть было нельзя по соображениям собственной безопасности. Мне предстояло встретиться воочию с тысячами грязных и сальных тарелок, помоев и отходов. Лучше было не рисковать: такой корм не в коня – вывернет наружу.
На мойке нас, арестантов, провинившихся и наказанных, было с добрую дюжину. Начальник смены, местный сержант-срочник, прикольный сибиряк, кровь с молоком, собрав нас, произнес нехитрую речь, весьма доходчивую благодаря артистичному использованию бытовой армейской лексики, состоявшей из пары десятков всевозможных и залихватских производных от трёх базовых полутатарских слов, которые много веков известны каждому русскому человеку.
Синхронно переводя с солдатского матерного на нормальный, смысл этого сержантского, русско-народного спича сводился к тому, что его не волновало, кто мы такие, кем и за что были наказаны, за дело или несправедливо. Всё это, здесь и сейчас, не имело уже никакого значения. Все наши прошлые обиды и счёты должны остаться за пределами кухни. Уважающим себя арестантам, ясное дело, положено вести себя по принципу итальянской забастовки, волынку волынить – всё, что начальство приказывает, делать, но в 10 раз медленнее нормального. Зэк спит, срок идёт. Но в том-то и фокус, что мы здесь уже никакие не штрафники, а избранные и привилегированные, особо сплочённые этой нашей избранностью и привилегированностью! А также огромной ответственностью, страхом скорой и жестокой расправы в случае провала и ожиданием немедленной и сладостной награды при удаче.
Теперь для нас главное – организация, эффективность, качество и быстрота нашей грязной, но исключительно важной и всем заметной работы. Мы тут не призрачный грёбаный коммунизЬм строим, а конкретную грязную посуду моем. И наш результат будет сразу виден, как солнце в небе. Это – не хитрые приписки в пятилетнем плане, не припудренная фальшь в докладе правительства съезду любимой партии. Обмануть нам здесь никого не удастся. Пустая посуда перед едой – на виду, буквально под носом у всех. И контролировать нас будут сотни, тысячи голодных и злых глаз три раза в день. Народный контроль! Настоящий, придирчивый и бескомпромиссный, а не прикормленные властью чиновники из одноимённого советского учреждения.
Как это ни прискорбно для нас, но отлично вымытая посуда, как нормально работающая канализация – само собой разумеющееся явление, которого никто не замечает, пока не прорвёт трубу с дерьмом, и все не окажутся в нём по горлышко. Поэтому нам не стоит понапрасну ждать людской похвалы за хорошую работу. Её не будет. За чистые миски, кружки, ложки с вилками нам никто Героев Советского Союза или Соцтруда, как кремлёвским старцам, членам Политбюро, увы, не даст, наш портрет в газете "Правда" не напечатает и мраморный бюст на нашей малой Родине не поставит.
Но вот за грязную посуду, плохо помытую, нас очень даже могут побить и побить сильно. Не начальство высокое – ему, по большому счёту, наплевать на чистоту солдатской посуды. А свои – злые и голодные собратья-воины. Потому что их и так кормят чёрт знает чем, а если ещё в добавок и в грязной посуде – это уже беспредел. И тогда – бунт, как на броненосце "Потёмкине", а нам – кранты! Если злые и голодные люди своё накопившееся недовольство плохой кормежкой, начальством, партией и правительством выплеснут на нас – мало нам не покажется. Хочешь выжить в армии среди солдат – умей хорошо мыть посуду. Это – палка-наказание, смертельная угроза, дамоклов меч, висящий над нашими бедными головами.
Но есть и морковка, поощрение. Мы здесь вкалываем не за страх, а за совесть. И даже не для этих придирчивых глаз солдатского народного контроля. Трудимся в поте лица не "на дядю" (отцов-командиров, министра обороны, партию-правительство и "лично – на дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева", забодай его комар!), а на себя! Мы теперь – единая команда, бригада шабашников, работающая "на аккорде". Всё равно никуда не уйдём, пока не кончим. В смысле – пока всё не перемоем. Так что, уж лучше сразу понять и принять как аксиому русскую поговорку: сделал дело – гуляй смело!
План у нас тут не пятилетний. Политотдел армии не вдохновляет на дежурное личное, стахановское перевыполнение – нам липовые, плакатно-газетные герои-одиночки здесь на *** не нужны. Но ударный бригадный труд приветствуется. Быстрее и лучше выполним поставленную конкретную задачу, лучше будем накормлены по окончании работы и быстрее уйдём отдыхать. Но только все вместе. Вместо сраного значка ударника или грамоты райкома, которой только в сортире подтереться, по окончании смены каждому – краюха свежего, ещё тёплого хлеба, банка говяжьей тушенки, хрустящий солёный огурец, головка лука и стакан холодной водки. С богом, пацаны!
Сказать, что я обалдел – ничего не сказать. Я охренел. Нет, даже не так. Отбросим напрочь политкорректные эвфемизмы и будем называть вещи своими именами: я ох@ел. Ничего более откровенно антисоветского – не по форме, а по своей сути – я, уже вполне себе сформировавшийся, подпольный, идейный антисоветчик, до этого в жизни не слыхал! И от кого? Скромного сержанта пролетарской, рабоче-крестьянской Красной Армии, многажды и кроваво воевавшей за призрачное дело этой самой Советской власти и мировой коммунистической революции!
Вернее, меня тогда поразила даже не сама по себе сержантская глубинная антисоветчина. Её, антисоветчины этой, читать-то я тогда уже читал, наверное, в тысячу, в десять тысяч раз больше скромного сержанта из глухого сибирского села. Уж, где-где, а в элитном МГИМО и русскоязычного самиздата ходило не меряно, и капиталистическую "пропаганду" родители моих приятелей и однокурсников, все эти наши "идейные" и примерные бойцы идеологического фронта, дипломаты, внешторговцы и прочие выездные за рубежи нашей Родины, ввозили обратно на нашу социалистическую Родину тоннами, всеми правдами и неправдами, через любые гэбэшные, таможенные, цензурные и партийные препятствия – строго-настрого запрещённые в СССР журналы, книги, альманахи, сборники, диски, кассеты, фото, кино и видео.
И какая гэбуха, какие товарищи доблестные чекисты Юрий Андропов и Филипп Бобков с их хвалёной "пятой управой" – идеологической контрразведкой, могли с этим потоком культурной "идеологической диверсии" справиться, если первыми безнаказанно и бесконтрольно ввозили "антисоветчину" сами же надзиратели-комитетчики и высшие партийцы, а их собственные дети – широко распространяли в узких кругах советской элиты? Если высокопоставленными покровителями и завсегдатаями любимовского театра "На Таганке" были самые ответственные работники ЦК и ЧК? Я же сам, для прикола и едва прикрытой идеологической провокации, когда мне пришлось выбирать себе агентурный псевдоним в КГБ при начале секретной подготовки в "нелегалы", выбрал фамилию крамольного, антисоветского, театрального режиссера-постановщика "Любимов"!
И "отмазку" чекисты с партийцами придумали классную, как хитрый Штирлиц для "глупого" Мюллера в фильме Лиозновой по книге Ляндреса: чтобы бороться с идейным врагом, нужно узнать его изнутри. Поэтому и потребовалось бойцам советского идеологического фронта лично проехаться по "ленинским местам". Но не по нашим сермяжным Разливу, Ульяновску или селу Шушенскому. А по переднему, закордонному краю идейной борьбы вождя: по Ницце, Парижу и Лондону, Цюриху и Берну, Женеве, Монтрё и Лозанне, Мюнхену и Берлину, Лугано, Капри и Риму, Осло, Копенгагену и Стокгольму. Да не просто проехаться с разовой экскурсией-круизом за ударный труд, как всем известный старший экономист "Гипрорыбы" Семен-Семёныч Горбунков, без жены и детей, из величайшей антисоветской комедии "Брильянтовая рука", а пожить за кордоном с семьями, по много лет. Целиком и полностью проникнуться капиталистическим духом – чтобы затем "лучше с ним бороться".
Кому ещё не понятно, почему сейчас среди новых российских миллиардеров одни бывшие чекисты да ответственные цэковские работники, их дети да внуки? И почему бывший начальник советской идеологической контрразведки, член ЦК КПСС, генерал армии и первый зампред КГБ СССР, висцеральный антисемит Филипп Бобков заведовал корпоративной контрразведкой олигарха и "сиониста" Гусинского в группе "Мост", а потом был советником руководства в Газпроме? И почему самые большие противники нынешней совковой власти, самые ярые либералы-антипутинцы теперь по-прежнему – в Администрации Президента на Старой площади, в Кремле, Белом доме, на Смоленской-Сенной, в Ясеневе и на Лубянке?
Чего там говорить, если самую крутую и запрещённую порнуху, по сравнению с которой весьма ещё популярная в то время, эротическая до умопомрачения Эммануэль выглядела пособием по сексологии для воспитанников детского сада или евнухов в восточных гаремах эмиров, визирей или падишахов, я увидел в МГИМО, родном идеологическом ВУЗе, на переменке, прямо через плечо моего однокурсника Андрюхи Брежнева – кампанейского (в правившего страной 18 лет дедушку!) парня, бонвивана, балагура, хулигана и обалдуя, личного и любимого внука нашего великого вождя, Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Председателя Совета Обороны, Маршала Советского Союза, лауреата Ленинской премии мира и кавалера всех возможных орденов и медалей!
И западно-научное, явно буржуазное слово "гомосексуализм" я впервые официально узнал в стенах этого элитарного, идеологического и партийного ВУЗа, когда там кулуарно разбиралось очередное скандальное дело о подпольной, "голубой", развратной группе преподавателей, сотрудников и студентов. Никого тогда не посадили, как полагалось по писанному закону – в соответствии с пресловутой 121-ой статьёй УК РСФСР о "мужеложстве" (слово-то какое поганое из глубины мрачного средневековья наши советские правоведы вытянули!), каравшей этот "грех" восьмью годами тюрьмы. Дело замяли, уволив или понизив в должности пару препов, да отчислив из института пару студеозов.
А потом было полузамятое дело о сексуальных оргиях на учёбе партийно-комсомольского актива в загородном закрытом пансионате МИД СССР, где и вовсе закончилось для провинившихся идеологических активистов академическими отпусками и лёгкими партийными порицаниями – поскольку там секс был "нормальным", а не "извращенческим", правда – групповым (хотя, согласно обшей идеологической, партийной установке, в СССР секса не было). Чем не антисоветчина?
Да и в моём родном элитном подмосковном Зеленограде – закрытом для иностранцев и для своих центре советской электроники, с московской пропиской и московским снабжением в магазинах, в среде высоколобой научно-технической интеллигенции, с физико-лирической атмосферой подпольной свободы как на шарашках из "В круге первом" Солженицина – антисоветчины тоже хватало. Тамиздат и самиздат ходил по рукам хоть и подпольно, но весьма активно. И не только в кустарных машинописных самоделках, но и в почти профессионально-издательском, отксеренном, ротапринтном виде, в солидных переплётах и твёрдых обложках с золотым теснением.
Поэтому, когда начались массовые журнальные публикации во времена горбачёвской перестройки, и многомиллионная страна офигела от художественно-политических "открытий" сталинщины, лично для меня ничего нового в этом уже не было, и, будучи кадровым чекистом, подписывался я чуть не на все "толстые" литературные журналы в конце 1980-х – начале 1990-х годов так уже – просто для своей личной коллекции.
И даже моя былая школьная комсомольская активность не помешала мне приобщиться к народному источнику антисоветской пропаганды не менее активным образом, чем к первоисточникам марксизма-ленинизма, если не больше. Что отнюдь не сделалось непреодолимым препятствием для моего поступления в закрытый, престижный и элитный идеологический ВУЗ с рекомендацией райкома партии, а затем – для моего перехода на кадровую секретную службу в самое элитное и закрытое подразделение ЧК.
Зеленоградские местные партийные власти и КГБ на "антисоветчину" фактически закрывали глаза: лишь бы не слишком открыто. По прагматическому принципу: чем бы дети (учёные-технари, физики, математики, химики и прочие) не тешились, лишь бы исправно и с перевыполнением планов пятилеток клепали ракеты, танки, подводные лодки, а также взрывную, ядерную, химическую, бактериологическую и электронную начинку к ним!
На радость нашей любимой и родной партии мира и прогресса (КПСС) и её глобальной "политике защиты мира во всём мире"! Исходя из которой, мы десятилетиями вооружались до зубов сами, в ущерб своему же ширпотребу (голозадые, без порток, голодные, но – с ракетно-ядерным щитом! Догоним и перегоним Америку! Не по числу хороших телевизоров, машин, магнитофонов и холодильников, а ядерных зарядов на душу населения!). Да вооружали, на наши же собственные деньги, все братские страны соцлагеря и многие "неприсоединившиеся" (к ним, к проклятым буржуинам – нашим идейным врагам) государства Америки, Африки и Азии.
Героев соцтруда у нас быстрее давали за удачный пуск ракеты, чем за пуск колбасно-сосисочной линии на мясокомбинате! Заметьте, что трижды героя соцтруда, секретного ваятеля ракет и ядерных бомб, академика Сахарова Андрея Дмитриевича, ставшего открытым и принципиальным "антисоветчиком", при Брежневе с Андроповым всё же не расстреляли, не засадили в ГУЛАГ или психушку, как при Сталине с Берией. А сослали из Москвы в другой закрытый для иностранцев город – Горький, бывший Нижний Новгород, в третью российскую столицу, под гласный надзор андроповской секретной политической полиции, но на академический паёк.
А уж о моей "антисоветской" внештатной работе переводчиком и гидом не только с "буржуями", но и с посланцами всевозможных комсомолов и компартий, которых мы кормили с руки, лишь бы они вместе с нами боролись против "мирового империализЬма", и говорить не приходится.
Чего только антисоветского мы не переговорили с ними в неформальных ночных беседах на иностранных языках после съездов, пленумов, мировых молодежных форумов, фестивалей, олимпиад и диспутов за халявной партийно-комсомольской водкой и пролетарской паюсной икрой. О чём только не переспорили с троцкистами, маоистами, еврокоммунистами, не говоря уже об открытых классовых "врагах" – правых и клерикалах всех мастей и оттенков политической радуги. До хрипоты, до одурения.
Через эти самые официальныек контакты с иностранцами, мгимошную лингвистику, франкофонию и франкофилию, несанкционированное подпольное участие в конкурсе Жан-Пьера Шарбонье с французской радиостанции "Радио Франс Интернасьональ" (РФИ), антисоветские книги и неформальные диспуты, и даже из-за обычной, но чрезмерной комсомольской активности в МГИМО, меня самого, будущего кадрового чекиста-разведчика, шпиона-нелегала, аж три раза брали в секретную, чекистскую, агентурно-оперативную разработку мои будущие коллеги по КГБ СССР – из пресловутого Пятого, бобковского, антидиссидентского, идеологического управления, да из Второго, контрразведывательного главка лубянской Конторы.
И если бы не вольготные, умеренно людоедские, брежневско-андроповские времена разрядки международной напряженности, да не третий отдел (отбор, проверка и подготовка нелегалов) управления "С" (нелегальная разведка) ПГУ КГБ СССР под началом генерала Дроздова Юрия Ивановича, моего будущего отца-командира, быстро прознавшего про мои особые лингвистические способности и втайне от меня отбившего мою пропащую мятежную, независимую и свободолюбивую душу у кровожадных коллег-людоедов по комитету госбезопасности, не миновать бы мне лубянских подвалов Берии, чекистской пули в затылок, ГУЛАГа или ссылки, вместо будущей кадровой службы в качестве шпиона-нелегала в самом секретном подразделении внешней политической разведки КГБ СССР!
Однако я увлёкся. О том, как вместо три раза светившей мне гэбэшной тюрьмы Лефортово я попал в нелегалы – разговор будет отдельный. А пока вернёмся обратно – в лето 1982 года, на кухню Путиловских военных лагерей. Глубоко антисоветский характер сказанного сержантом-срочником, нашим Мойдодыром – умывальников начальником и мочалок командиром – особенно поразил тогда меня прежде всего тем, что моя антисоветчина была интеллектуальной, теоретической, интеллигентской, умозрительной, а его – предметной, материальной, приземлённой, деятельной.
Именно тогда я вдруг первый раз остро осознал, насколько глубоко наш любимый советский строй обречён. Все мои углублённые, внепрограммные чтения марксистско-ленинских первоисточников, речей и книг вождей, решений съездов, конференций и пленумов партии, а также подпольной антисоветской литературы, внеклассные и крамольные философские размышления над устройством страны и партии, неформальные споры и дискуссии с классовыми друзьями и врагами соединились вдруг в ясную и цельную картину понимания мира. И это чудо философского прозрения и политического осознания произошло через посредство грубого, матерного, простого и делового слова сержанта-сибиряка!
Точно предсказать, что дедушка моего однокурсника по МГИМО, Леонид Брежнев, умрёт именно на ближайший День милиции, 10 ноября, всего через четыре месяца, а крушение СССР произойдёт через девять лет, я тогда, ясен перец, не мог. Не дано мне было пока знать и того, что уже через пару недель я лично познакомлюсь со всесильным тогда Юрием Андроповым, и что новый генсек ЦК КПСС окажется чуть не дедом мне самому. Но смотреть вперёд не совсем слепыми и куда более видящими перспективу глазами я уже давно научился, что потом мне сильно пригодилось в профессии кадрового шпиона-нелегала.
Так, ещё за год до этого, летом 1981 года, при очередном диспуте с молодыми французскими коммунистами, с которыми я внештатно работал по линии бардачного и, потому, абсолютно свободного БММТ "Спутник" МГК ВЛКСМ, я поспорил на бутылку посольской водки, что генсеком КПСС обязательно станет никому тогда широко не известный секретарь ЦК по сельскому хозяйству со Ставрополья и член ПБ – Михаил Горбачёв.
На возражения молодых французских знатоков кремленологии, я привёл простой сравнительный пример. Андропов, 1914 года рождения, которому в 1981 году было 67 лет, стал секретарем ЦК в 1962 году в возрасте 48-ми лет, кандидатом в члены ПБ в 1967 году в возрасте 53-х лет и членом ПБ – в 1973 году в возрасте 59 лет. Горбачев, 1931 года рождения, стал секретарем ЦК в 1978 году в возрасте 47-ми лет, кандидатом в члены ПБ – в 1979 году в возрасте 48-ми лет, и членом ПБ в 1980 году в 49 лет.
Совершенно очевидно, что такой стремительный взлёт относительно молодого функционера в эпоху кремлевских старцев не мог не таить в себе ветра перемен и особого потенциала, хотя судьбы Кирова и Шелепина говорили о том, что слишком стремительный взлёт на Олимп мог закончиться и весьма драматически.
В переходный период Андропова и Черненко мне эту бутылку пришлось признать проигранной. А в 1985 году получить её обратно я уже не мог – учился в пэгэушной "Лесной школе", в секретном КИ, отрезанный от всех своих бывших контактов с друзьями-иностранцами. Но внутреннее осознание глубинного понимания политических процессов уже не проходило.
В 1982 году, после странных смертей Цвигуна и Суслова, Андропов пересел из кресла Председателя КГБ СССР обратно в ЦК – на место второго человека в партии. И мне, как и некоторым другим, допущенным к высшим секретам советского Рейха, было понятно, что именно он скоро и наверняка станет преемником Брежнева, доживавшего свои последние дни.
Но, благодаря моей внештатной работе по линии ЦК КПСС в глубоко секретной сфере кремлевской медицины для больных деятелей зарубежных компартий, вхожести в закрытые номенклатурные поликлиники на улице Грановского и на Сивцевом Вражке, да в Центральную клиническую больницу (ЦКБ) в Кунцево, я в числе очень немногих самых посвященных уже тогда знал, как серьёзно болен сам будущий генсек Андропов, с которым судьба меня близко и прямо сведёт уже в августе 1982 года.
Именно поэтому, в Путиловских военных лагерях в середине лета 1982-го года, со своими накопленными теоретическими знаниями экономиста-международника, опытом международной политической дискуссии и подковёрном знании внутренних, кремлёвских, византийских раскладов, я остро почувствовал, что если простой сержант из глухой Сибири на самом бытовом уровне, на мойке посуды при армейской кухне, лучше любого завзятого и дипломированного учёного-обществоведа, чётко и резко отделяет эффективную, качественную и быструю работу на себя от формальной и плохой работы "на дядю" (партию и правительство), то для всей страны никакого коммунизма впереди больше нет и быть не может! Никогда и ни при каких условиях!
А маячат там только и исключительно капитализм и частная инициатива, уже давно и реально проникшие в нашу формально ещё советскую теорию и практику, под эвфемизмом "социалистического хозяйственного расчета" или "аккордной работы шабашников", несмотря на загубленную партийно-советским консервативным аппаратом, дерзкую экономическую реформу Председателя Совета министров СССР и члена Политбюро ЦК КПСС Алексея Николаевича Косыгина, с которым я лично познакомился ещё ребёнком – но и об этом тоже не сейчас.
Под руководством сибирского сержанта-антисоветчика, наша доблестная бригада шабашников-арестантов со своей первой боевой задачей по мойке посуды на главной кухне в Путиловских военных лагерях после обеда справилась часа за три с половиной. Работа была ужасная. Моющих средств для посуды в СССР было два: питьевая сода да горчица. Питьевой соды на солдатские тарелки начальство жалело и правильно делало. Поэтому мыли горчицей. Резиновых перчаток армейским арестантам не полагалось по определению. Мыли голыми руками. Курсантские, незакаленные элитные длани раскалились докрасна. Три с половиной часа адского труда. Почти без остановок и перекуров. Не было времени добежать до сортира: не боясь, не прячась и не стыдясь никого, мочились прямо тут, под близлежащие кустики, благо мужское анатомическое устройство позволяет делать это проще и эффективнее женского.
По окончании первого аврала было ощущение совершённого подвига, как у героев-солдат, взявших Рейхстаг в Берлине в мае 1945. Но от предложенного в виде награды классного закусона все отказались, хором и не сговариваясь. После трёхчасового купания по уши в жире и сале даже сама мысль о еде вызывала глубокое отвращение. Я понял, почему меня так здорово и плотно накормили утром. Если бы не тот уже далёкий царский пир-горой, сил бы вечером не осталось вовсе.
Хотелось дерябнуть пару стаканов водки без закуски, но было ещё рано. Попив крепкого чаю без ничего и обессилив окончательно, мы были отпущены на заслуженный боевой отдых до ужина. Утренняя приподнятость настроения испарилась как туман. Я чувствовал себя уже не всесильным архангелом, а жалким павшим ангелом, только что прошедшим через первый круг ада из отведённых мне девяти.
Валясь от усталости, не замечая ничего и никого не своём пути, не отдавая положенных по уставу воинских приветствий редко встречавшимся местным командирам, которые, как кадровые военные, профессионально издалека чуяли смертельную опасность, предусмотрительно отводили глаза и сами обходили меня стороной, как бешеную собаку, я, едва волоча ноги в грубой солдатской кирзе, которая стала весить тонну, добрёл обратно до своей палатки в расположении взвода.
Возникавший, где и когда не нужно, сука замкомвзвода хотел было по обыкновению вякнуть мне что-то подъёбистое и гадко-начальственное, но увидел в моих глазах столько нескрываемой злобы и прямой волчьей угрозы, что стушевался первый раз за три недели, поджал хвост и предпочёл ретироваться от греха подальше. Едва успев договориться с дневальным о времени очередной побудки, я рухнул на койку прямо в одежде и немедленно отрубился, провалившись в мёртвый сон как в бездонную яму.
В районе семи часов вечера я проснулся сам, без посторонней помощи дневального. Проснулся от волчьего голода. И с удивительно свежим ощущением полной духовной свободы. Не дожидаясь ужина и конца положенного отдыха, я инициативно чуть не прибежал на кухню, где уже собрались мои собратья по арестантской судьбе почти в полном составе. Не боясь за последствия, мы жадно набросились на приготовленную только для нас великолепную, отборную еду, не доступную простым смертным. Внутренним чувством, все понимали, что первый и самый острый кризис прошёл, и страшиться нам больше нечего.
В ожидании окончания общего ужина и начала нашей очередной, вечерней смены на мойке, приободрившийся арестантский народ травил на кухне армейские байки и солдатские матерные анекдоты, громко гогоча. Улучшив момент, я потихоньку стянул что-то запретно-аппетитное – конфектно-пряничное, пару банок сгущенных сливок и чайник отличного какао для офицерского буфета – и под полой отнёс своему отделению в общую столовую, под занавес ужина. Тем самым я заработал запредельные, космические очки в глазах своих изголодавшихся приятелей. Одновременно, окончательно морально добив своего врага – замкомвзвода, хлебавшего жидкий "бочковой" чаёк с бромом, завистливо и бессильно наблюдавшего полуголодными глазами с другого конца длинного стола за вызывающей неуставной кондитерской подкормкой избранных, привилегированных индивидов из вверенного ему личного состава.
Я снова почувствовал себя всесильным архангелом. Обдав замкомвзвода испепеляющим презрительным взглядом и взмахнув отросшими у меня за спиной большими белыми крыльями, я упорхнул обратно в рай – на кухню. Благодать господня спустилась вновь на нашу бренную Землю. Второго круга ада в природе не оказалось – сатанинская преисподняя померкла, и дьявол отступил. Вечерняя мойка грязной посуды после ужина прошла на удивление ударно, по-стахановски. Набравшись за ужином сил и с приподнятым настроением, мы в этот раз управились за два с половиной часа. Работа шла споро, чуть не радостно, со зловесёлыми прибаутками, молодецким посвистом и матерщиной. Усталости не чувствовалось.
А дальше началось главное, ради чего стоило жить. Уже поздно вечером, на закрытой для всех кухне была устроена подпольная райская пьянка для избранных падших ангелов. Всё, как было обещано сержантом-антисоветчиком, дословно: с холодной водкой, хрустящими солёными огурцами, сладким и терпким луком, отборной тушенкой и умопомрачительно свежим, тёплым хлебом.
Зачем нужны глупым, богатым и пресыщенным людям заморские устрицы и французское марочное шампанское, паюсная и красная икра, рябчики и фазаны, медвежатина и оленина, лобстеры и креветки, суп из черепах или акульих плавников? Всё равно, ничего вкуснее той простой солдатской еды, после хорошо исполненного воинского долга, придумать было невозможно. Наше арестантское братство бойцов штрафбата крепло со страшной силой. Я вернулся в свою палатку в кромешной темноте, далеко за полночь, в полном безразличии к обычному солдатскому распорядку дня и ночи, сытым, умеренно поддатым и безмерно счастливым. Для полного, абсолютного счастья не хватало только секса, но любимое советское командование большими и регулярными дозами брома начисто освободило нас, молодых и половозрелых мужиков, как бесполых ангелов, от повышенной сексуальной озабоченности юности. Был прожит первый настоящий райский день.
И следующий, второй день моего наказания, проходил на седьмом небе. Мы так приноровились к новой грязной работе, что стали экономить всякий раз по четверть часа. Начальство на кухне было довольно. Наша элитная кормёжка набирала силу – в обед шеф-повар угостил нас шашлыками с грузинским вином и молодой жареной картошкой с укропом. Свободное от работы время мы спали у себя по палаткам. Казалось, что лучше существования и быть не могло. Но вечером выяснилось: могло.
Сержант-сибиряк перед самым ужином отозвал меня в сторонку и под большим секретом поделился со мной только что добытой им в офицерском буфете страшной военной тайной: сегодня в ночь обычным смертным было уготовлено то, о чём перешёптывались писаря и штабные в последние дни, и чего боялись все курсанты. Ровно в 24.00 безмятежно спящий лагерь будет коварно поднят по ночной тревоге и брошен в пятидесятикилометровый ночной марш-бросок по полной боевой выкладке. Нас, штрафников это не касалось. Мы были чудесно избавлены от этого страшного рока судьбы самим своим арестантским статусом. Я ещё раз вспомнил многозначительную буддийскую ухмылку моего взводного два дня назад и готов был биться об заклад, что, добавляя мне лишние сутки "наказания", он меня намеренно спасал от этого марш-броска, о котором ему тогда наверняка уже было известно.
Это было высшим упоением и утолением моей жажды мести. Я даже не удержался и за ужином персонально налил стакан левого какао моему замкомвзвода, буддийски снисходительно улыбаясь ему, совсем как взводный капитан. Если бы я подошёл к нему с автоматом Калашникова и разрядил бы в него полную обойму, то и тогда бы взвод был менее поражён. Даже этот полный мудилоид почувствовал что-то неладное. А у меня было сладостное и снисходительное ощущение тюремного священника, который дает выкурить последнюю сигарету перед расстрелом приговорённому к смертной казни. В ту ночь я вернулся в свою пустую палатку только под утро, потому что после того, как поднятый по тревоге лагерь в полночь опустел, мы – штрафники – на кухне устроили жуткую ночную оргию с обильным возлиянием спиртного.
На следующее утро общего завтрака не было. Лагерь ещё не вернулся с ночных маневров. Мы – арестанты – на кухне изнывали от безделья. И тут меня, часов в 10 утра, нарочным персонально вызвали на ковёр в штаб батальона. Сначала я, на всякий случай, испугался. В армии внеурочные вызовы к начальству чаще всего означают наказание. Я неудомевал. Если это – за ночную пьянку, то почему меня одного? Да и вообще, начальство про эти скромные кухонные ночные возлияния избранных подчинённых прекрасно знало и закрывало на них глаза, потому что сами кадровые офицеры каждую ночь квасили ханку между собой так, как нам и не снилось, и потому что кухня щедро откупалась взятками от любого потенциального гнева начальства.
Что именно меня ждало в штабе батальона, ты, мой любимый читатель, бог даст, узнаешь в следующий раз. А если нам обоим не повезёт – не узнаешь никогда.
(Продолжение может быть последует...)
Франция, январь 2013 года.
Свободное копирование
