Конец августа 1944 года, Знойный день. Ярко сияет солнце. Слышны ружейные выстрелы и треск пулеметов. Шуршат по асфальту велосипеды — на них юноши в открытых рубашках и девушки в летних платьях. Метро не работает. Велосипед стал главным средством передвижения для парижан. Настроение праздничное, ликующее. И весь город как бы в ярких цветах: с окон, с балконов свешиваются флаги союзных держав.
Народное восстание победило. В этот день Париж освободился от немецкого ига.
В городе осталось лишь несколько немецких опорных пунктов. Окруженные восставшими, немецкие части уныло отстреливаются, сознавая свою обреченность.
Все рады? Нет, не все.
На улице меня окликнули. Старый знакомый, тот самый осанистый буржуа, который в предыдущем году Поздравлял меня с освобождением Воронежа, пыхтя и спотыкаясь от непривычки быстро передвигаться’ буквально гнался за мной. За ним спешил незнакомый мне господин, сухопарый, с несколько надменным лицом и розеткой Почетного Легиона в петлице. Оба, очевидно, хорошо позавтракали и были в некотором возбуждении.
— Знаете, почему мы бежали за вами? Захотелось поговорить, услышать ваше мнение, — объявил первый. — Вы ведь видели русскую революцию… Как по-вашему, то, что происходит сейчас, это революция или нет? Так ли у вас началось?
Мы немного прошлись и сели на скамейку у самого берега Сены. Восставший Париж бурлил совсем рядом, а здесь, перед уютным зеленым островком посреди реки, было тихо.
Я стал было рассказывать о первых днях революции в Петрограде, но быстро заметил, что все это совершенно непонятно этому типичному французскому буржуа. Немецкая опасность миновала, теперь его беспокоило другое.
— Ведь это ужасно, — говорил он, не слушая меня. — Чернь на улице! Но ничего, все образуется. Завтра войдут американцы, приберут к рукам эту ораву.
— Вряд ли приберут окончательно, — вставил молчавший до этого господин с розеткой. — Де Голлю придется считаться с этими вооруженными юнцами хотя бы на первых порах.
— Мой приятель — префект, — пояснил другой, — честно служил все эти годы. Не понимаю, какая может грозить ему опасность. Разве его вина, что правительство возглавляли Петэн и Лаваль? Кстати, о Петэне. Верно говорят, что спасал мебель, пока де Голль спасал честь! Это очень хорошо, что так получилось.
Вишистский префект стал излагать свои взгляды. Чувствовалось, что он излагал их уже не раз и самому себе и другим, как бы готовясь к своему будущему процессу. Он — чиновник и потому не должен был обсуждать распоряжения правительства. Да, он сажал коммунистов в тюрьму, выдавал их немцам, но ведь американцы не больше Гитлера сочувствуют коммунизму. Однако он был умнее своего приятеля. Чувствовалось, он понимал, что все его доводы — вздор. Он просчитался, сделал ставку не на ту лошадь. Де Голль знает, конечно, что он готов служить и ему столь же ревностно, как перед этим Петэну и Лавалю, знает, что такие люди, как он, в будущем пригодятся. Но дело не в де Голле, а в тех юношах с горящими глазами, которые завладели улицей.
— Выиграть время, вот главное, — нервно говорил префект, — если уцелею в первые месяцы, снова настанет мой час…
— Не волнуйтесь, только не волнуйтесь, — повторял его приятель. — Ведь могло быть гораздо хуже! Слава богу, к нам пришли американцы… А если бы русские?..
Я чувствовал, как накипает во мне раздражение, и решил оборвать поскорее беседу с этими господами.
— Мне весьма странно от вас это слышать, — сказал я довольно резко. — Помните нашу прошлогоднюю встречу? Вы тогда бурно радовались русским победам…
Он сделал вид, что не заметил моего тона, и упитанное лицо его расплылось в самую любезную улыбку:
— Ну да, конечно, радовался, и все французы очень благодарны русским за их восхитительный героизм. Но Россия уже ведь сделала свое дело. Не обижайтесь, пожалуйста, Россия — это как-никак Азия… Все надежды на американцев, не правда ли, мой дорогой префект? Да, да, префект, потому что вы будете снова префектом, верьте моему слову.
С проспекта Нейи доносились выстрелы и радостные крики народа.
Свободное копирование
