Хозяйственный двор располагался саженях в двухстах от барского дома. На нём были дом садовника, квартиры и кухни рабочих, сараи, конюшни и собачник. Последний отремонтировали, и в нём жил Александр Иваныч с женой, мы и помещалась столовая. Несмотря на ремонт, помещение всё-таки больше подходило для охотничьих псов, чем для людей. Окошки были маленькие и располагались под самым потолком. Мы пожили там немного и предпочли перебраться на чердак. Там по вечерам мы устраивали возню или рассказывали страшные истории или дружно тискали и дразнили Шушу, который, хоть и директорский сын, был самым младшим из нас, самым капризным и казался придурковатым. Мы, конечно, мучили его не до смерти и с весёлым настроением. Он был незлобив и не жаловался родителям.
Наши мирные забавы на чердаке были нарушены спиритическими сеансами, которые устраивали студенты внизу под нами. «Тук ту-ту-ту-ту» — доносились до нас удары ножки стола, и зубы у нас начинали стучать в такт. Большинство из нас не верило в духов и в загробную жизнь, например, Серёжа Гершензон. Однако как тут не верить, когда стол подпрыгивал сам собой, и его дребезжание явственно доносилось до нас. И материалист Серёжа залезал с головой под одеяло и там скрючивался комочком, спасаясь от явления, которого не должно было бы быть. Что касается меня, то я помнил объяснения мамы и считал, что «здесь что-то есть», что всё, что есть — естественно и бояться тут нечего, но и у меня, вопреки логике, мороз подирал по коже, особенно если учесть, что по чердаку порхали летучие мыши. «А ведь покойник-то, ему ничего не стоит пройти через потолок и материализоваться. Вон там, где стропила сходятся с переводинами, кажется, что-то уже светится».
Кроме спиритических сеансов молодёжь часто устраивала литературные посиделки, где читали свои стихи Варя Бутягина и другие, менее искушённые в поэзии товарищи. Потом пели под мандолину, на которой играла староста Галя Савицкая, и просто болтали всякую чепуху. Мы с удовольствием посещали эти вечера в качестве слушателей, а я так вдохновился примером старших, что даже написал предурацкую сатирическую поэму про Верочку Угримову, которую, к счастью, не решился никому прочитать.
Кормили нас хорошо. После Москвы я отъедался. Не говоря уже о бутылке отличного молока в день, давали вдосталь каши, преимущественно чечевичной, и щи, иногда мясные с пшённой крупой. Замечательно было то, что нам ещё платили не то 370 рублей, не то 370 тысяч в месяц, а за харчи вычитали 380, так что родителям приходилось за нас доплачивать только по десятке. Я очень гордился тем, что помогаю маме. И, действительно, если бы не Липовка, маме совершенно не на что было бы меня содержать. Летом лекций не было, она была без работы и без денег.
Пока я был в Липовке, мама сняла крохотную комнатку в соседнем селе Алтуфьево, чтобы иногда видеть меня. Я приходил к ней по воскресеньям и приносил миску сэкономленной чечевичной каши. Кроме этих приношений она питалась одной травой. Она прочитала про аналогичный опыт Репина и решила, что это вполне подходит к её обстоятельствам. Только она не знала, какие травки съедобные, и пробовала все подряд, доходя до правильных решений путём проб и ошибок. В деревне её считали блаженной и удивлялись, как она ещё ноги носит.
— Лучше бы милостыньку просила, — рассуждали крестьяне.
В начале августа в системе финансирования совхоза что-то испортилось, и Александр Иваныч вынужден был нас всех уволить. Мы уезжали с сожалением, сохраняя воспоминания об отлично проведённом лете. Впрочем, нас радовало то, что мы поддержали свою репутацию и в общем наша работа не принесла совхозу убытков.
Свободное копирование
