22.8. Симутис дал мне копию заявления, отправленного им в прошлом году в Президиум Верховного Совета СССР. Ему интересны мои соображения, которые он хочет учесть при составлении нового заявления. Я старался, сказал он, избежать всего, что зовется антисоветчиной, но не ценой искажения той правды (я даю лишь самый минимум ее), без упоминания о которой вообще не могут быть поняты условия, в которых оказались многие из нас, литовцев – теперешних лагерников.
Полагая, что заявление, отправленное в Президиум, не будет открытием для чекистов, если они все-таки обнаружат мои бумаги, я решил переписать его, не спросив разрешения Людвига.
Президиуму Верховного Совета СССР
от Симутис Людвикас Адомаса,
1935 г. рождения.
ЗАЯВЛЕНИЕ![1]
Мне было 5 лет, когда мне показали труп моего отца. Половина лица опухшая, синяя, другая половина кровавая. Выколоты глаза. На руках и ногах кожа белая, отставшая от тела, обваренная. Язык вытянут и перетянут веревкой. Половые органы раздавлены (об этом я узнал позже). Рядом много других так же изуродованных трупов. Плач моей матери и многих незнакомых мне людей. Проклятия в адрес большевиков.
До этого я не слышал слова «большевики». О большевиках первую информацию жизнь мне преподала в виде ими изуродованных трупов и в их адрес посылаемых проклятий: людоеды, изверги, уроды, подонки человечества… Эти проклятия произносились не пропагандистами, а от ужаса и горя теряющими сознание матерями, женами и даже мужчинами.
Это было в июне 1941 г., после отступления Красной Армии. Мне тогда было 5 лет.
Под знаменем антисоветской подпольной организации «LLKS» («Движение борьбы за свободу Литвы») я оказался не потому, что мне не нравились идеи социализма – я тогда был слишком молод, чтобы достаточно разбираться в теориях, – а потому, что Красной Армией принесенная в Литву советская власть расправлялась с неприемлющими непонятные новые порядки людьми с чрезмерной и преступной жестокостью. «LLKS» же представляло собой в Литве общеизвестную и довольно внушительную силу, выступающую против оккупации Литвы Советской армией, против ею навязываемого советского строя.
Шла борьба неравная, поэтому жестокая. Борьба не на жизнь, а на смерть – что не ново в истории людей. Если партизанам Вьетнама сегодня идет обильная помощь не только из Советского Союза, но и от компартий многих других стран, то защищавшим свою маленькую Родину от могущественного агрессора партизанам Литвы извне по сути дела не помогал никто. Почти все честные люди мира (если после всего этого их можно считать честными) молча смотрели на избиение литовцев советскими солдатами.
Пять послевоенных лет не прекращалась в Литве стрельба, лилась людская кровь, стонали люди как от советской власти, так и от руки «LLKS». Но я знал, что в «LLKS» литовцы, свои, а солдаты советской армии говорили на непонятном, чужом, русском языке. Я знал, что революции в Литве не было, что Красная армия пришла в нашу страну и стала наводить в ней свои порядки без приглашения и что это называется оккупацией. Я знал, определенно знал, что не «LLKS» довело борьбу до такого ожесточения, ибо «LLKS» еще не существовало, когда чекисты уже варили руки еще живому моему отцу, раздавливали ему половые органы.
Я хотел жить и учиться, и играть.
Но какая жизнь, когда третьи сутки лежит на улице убитый сосед и никому не разрешено его хоронить… Какая учеба, когда то один, то другой школьный друг перестает появляться в школе – их вместе с семьями в заколоченных товарных вагонах увезли в Сибирь… Какая игра, когда плачут взрослые…
О том, что я не сгущаю красок и не занимаюсь клеветой, свидетельствуют цифры. Вот некоторые из них: «С июля 1944 г. по декабрь 1945 г. ликвидировано 1067 антисоветских подпольных организаций и групп, 839 вооруженных бандитских групп (наши партизаны обзываются бандитами – Л.С), 11870 контрреволюционеров» (Партархив ЦК КП Литвы, фонд 1771, оп. 1771, од. сб. 89, лист 88). Сравните: «За годы Великой Отечественной войны в антифашистском подполье и партизанском движении участвовало 9187 человек, из них погибло 1422 человека» (Штарас «Партизанское движение в Литве в годы Великой Отечественной войны». Кандидатская диссертация, 1965, лист 243).
В моей груди билось живое сердце, не каменное. Остаться в стороне я не мог. Не мог!
Моя антисоветская деятельность была честной и бескорыстной. Я делал только то, что искренне считал необходимым или полезным для дела борьбы с чуждой литовскому народу советской властью. Ничего не делал ради личной выгоды или славы. Я был убежден, что борюсь против несправедливости, что исполняю свой гражданский долг перед своей Родиной, своим народом и всем человечеством.
Меня не смущало, а наоборот – воодушевляло – то обстоятельство, что антисоветское движение в Литве, объединявшее в первые послевоенные годы десятки тысяч людей, через 10 лет борьбы стало крайне малочисленным. Я находил нужным бороться не только за себя, но и за тех, кого сразили пули врага, и за тех, кто попал в руки чекистов и с номером на спине, умирая с голоду, добывал уголь на Воркуте, а также за тех, кто, испугавшись пыток и Сибири, испугавшись того, что не видно победы, подняли или опустили руки.
Я был арестован не в 1952 г., когда органы госбезопасности получили достаточно данных о моих связях с антисоветским подпольем, о том, что у меня имеется оружие, что я распространяю нелегально издаваемые «LLKS» газеты, брошюры и листовки. Меня арестовали спустя три года активной моей антисоветской деятельности, в 1955 г., при том тогда, когда я, поверженный туберкулезом позвоночника, по прогнозам врачей залег на три года в больницу, лежал в гипсе, был не в состоянии ходить.
Это не способствовало мне проникнуться уважением к чекистам, не побуждало менять отношение к Советской власти.
Только публичное осуждение КПСС культа личности Сталина и признание, что в стране имели место ряд ненормальных явлений, как репрессии против невинных граждан, жестокость, очковтирательство и т. п., и что «это не должно повториться» (Хрущев), поставило передо мной вопрос: неужели Кремль изменит свою политику так, что борьба против власти станет ненужной?
Притом к тому времени я уже ясно осознал, что политдеятельностью я занялся не по призванию, а по необходимости, что быть политдеятелем я не могу, ибо нет у меня ни нужных способностей, ни желания, ни достаточного образования.
Поэтому я встал на путь мирной, спокойной, трудовой жизни. Стал повышать свой общеобразовательный уровень. Приобрел пару трудовых специальностей. Стал работать, хотя по состоянию здоровья от работы освобожден. Напряг все силы, чтобы избежать нарушений установленного в заключении режима, хотя признать его справедливым не могу. В течение последних 8-ми лет (до 1970 г.) я беспрерывно был голоден. Было очень тяжело. Но я молчал, хотя такое отношение власти к заключенным, особенно к политзаключенным, признать справедливым не могу. Почти беспрерывно нам здесь дают хлеб настолько плохого качества, что даже голодные люди не в силах съесть свой паек. Этим же хлебом снабжают и жителей близлежащих населенных пунктов. Но раз молчат полноправные граждане, молчу и я – заключенный, хотя такое молчание считать нормальным не могу. Оно не соответствует духу «морального кодекса строителя коммунизма». Ибо теперь не голодные для страны послевоенные годы, теперь, судя по газетам, есть из чего сделать хлеб нормальным.
Меня представители советской власти часто обзывают преступником, бандитом. Я молчу, хотя считаю такое отношение ко мне несправедливым. Несправедливым не только потому, что я не бандит, а и потому, что официальная политика советского государства декларирует уважение к инакомыслящим.
И т. п.
До сих пор я не проникся доверием и уважением к советской власти, к идее коммунизма. Это наверняка потому, что мое пребывание в заключении не способствовало, а наоборот – мешало этому. Здесь представители советской власти, борцы за коммунизм (по крайней мере по занимаемой должности) мне часто советуют: «Меняй взгляды. Другого пути на свободу нет». И тем самым лишают меня возможности относиться к ним и к представляемой ими власти и партии с уважением. Ибо кому, если не им, положено знать и понимать учение Маркса о том, что взгляды человека формируются в зависимости от многих и многих факторов, но только не от собственного желания заиметь такие-то или иные взгляды!
Трудовая сторона воспитательной работы здесь, в исправительно-трудовой колонии особого режима, где я содержусь, тоже поставлена так, что кроме отвращения и к труду, и к администраторам этого труда, больше ничего мне дать не может. Я люблю трудиться от души, в поте лица, творчески. Об этом свидетельствуют благодарности в моем личном деле за хорошую работу и примерное поведение. Но когда здесь от меня требуют работу, для выполнения которой мне не дают ни материалов, ни нужных инструментов, в связи с чем я вынужден работать плохо, когда первую половину месяца работы вообще нет, а вторую половину приходится работать за двух, когда любая попытка изготовить недостающий для работы инструмент или приспособление сопровождается подозрительными взглядами надзирателей, а то и настоящим следствием, и часто квалифицируется как нарушение режима, – такой труд меня не облагораживает.
Прошло 15 лет моей жизни в заключении. Понимаю, что этого срока слишком мало, чтобы притихла боль в сердцах близких Осипова, погибшего от моей руки. Но ведь и в моем сердце до сих пор не утихла боль за зверски чекистами замученного моего отца, который был арестован по подозрению и виновность которого (даже перед советской властью) так и не была доказана. Даже на реабилитацию его не могу надеяться, ибо он был замучен до суда, вернее, без суда. А все его знавшие люди мне говорили, что он был очень хорошим человеком.
Я против, категорически против мести.
Мое поведение в заключении свидетельствует, что я способен вести трудовой, мирный образ жизни, быть лояльным к советской власти, если она серьезно борется за исправление своих ошибок.
Понимаю, что это свидетельство не обязательно должно быть воспринято как доказательство. Разве мало людей, лицемерящих целую жизнь, не только 15 лет!
Но все-таки. Мне теперь уже не 15-19 лет, когда я был способен бить лбом об стену. Я теперь склонен к расчету. Я знаю, что органы госбезопасности при содействии советской армии давно ликвидировали «LLKS». Газеты и журналы советской Литвы, которые я имею возможность в заключении читать, утверждают: литовский народ понял, что коммунизм не только неизбежен, но и прекрасен, что союз Литвы и России не только прочен, но и полезен, поэтому для антисоветской деятельности теперь в Литве почвы нет. Следовательно, нет основания полагать, что я возобновлю антисоветскую деятельность, если бы меня освободили.
До моего ареста я, будучи антисоветчиком, сумел быть и комсомольцем, даже комсомольским активистом. Теперь я тоже сумел бы сыграть роль раскаявшегося преступника, каковым здесь меня хотят сделать. Сумел бы исписать целую простынь хвалебств в адрес и начальника отряда и всей исправительно-трудовой системы советского государства и советской власти вообще. Сумел бы наговорить кучу приятных обещаний. Этим заслужил бы ходатайство администрации колонии о помиловании меня. Но я этого не делаю. И не сделаю. Ибо это было бы не от души. Если нет нужды говорить, если это надо, я умею и могу о многом помолчать. Но лгать, тем более лгать ради личной выгоды уж очень не хочется.
Я верю в торжество справедливости.
Это не означает, что я в советском строе не вижу ничего хорошего. Не об этом здесь речь. Здесь я только подчеркиваю, что не бороться против советской власти я не мог, что преступником я не был и не стал, что моя жизнь в заключении не способствовала разрушению моей враждебности к власти советского государства. И нет оснований ожидать, что положение в скором времени изменится, ибо разрыв между официальной линией советского государства и конкретным положением вещей здесь слишком глубок. Наблюдать же изменения, происходящие за забором, в достаточной степени не могу, ибо от них я надежно изолирован. (Может ли кто-нибудь в мире поверить, что я до сих пор не видел телевизора, транзистора?! Но это правда).
Понимаю, что меня, с оружием в руках выступавшего против советской власти, чекисты не могли не арестовать и не содержать определенное время в заключении. Но не понимаю, почему меня в заключении морили голодом, всячески надо мной издевались. Притом теперь, когда борьба уже закончена, когда мы уже побеждены, мое пребывание в заключении становится бессмысленным.
Тем более, что мое состояние здоровья в последнее время стало заметно ухудшаться.
Если теперь я еще способен работать и заработать себе на жизнь, то в ближайшее время в условиях заключения я могу стать неспособным к труду. Тогда освобождение для меня стало бы более горьким, нежели смерть в заключении.
Из вышесказанного следует, что дальнейшее мое пребывание в заключении не может воспитывать во мне уважения к власти советского государства, а наоборот – будет мне указывать, что, несмотря на громкие обещания, все-таки повторяется то, что «не должно повториться», подтвердит уже зародившуюся во мне мысль, что тогда, в 1956 г. Президиум Верховного Совета СССР отменил решение Прибалтийского Военного Трибунала о расстреле только для того, чтобы меня не просто расстрелять, а замучить невыносимыми условиями жизни в заключении.
Прошу меня освободить.
20/VII, 1970 г. Л. Симутис
Приводим текст другого заявления Людвикаса Симутиса (от 10 декабря 1971 г. в День защиты прав Человека).
Президиуму Верховного Совета СССР
от Симутиса Людвикаса
сына Адомаса, 1935 г. р.
Адрес: 431140, п/о Ударный
Мордовской ЛССР,
п/я ЖХ 385/10
ЗАЯВЛЕНИЕ
Понимаю, что доказывать свои достоинства есть признак глупости и бесчестия. Поэтому мне крайне неприятно и стыдно писать данное заявление. Но я нахожусь в «яме», где молчание чрезмерно дорого обходится, где скромность расценивается как признак слабости, никчемности, где не только напоминать о себе, но даже кричать заставляет боль.
В девятнадцатилетнем возрасте меня арестовали за политическую деятельность, направленную против Советской власти в Литве.
С детства я был тихим, скромным, послушным мальчиком, искренне верящим в Бога. Никогда не имел намерений совершать преступления, делать кому-либо зло. Наоборот, рассказы и сказки матери и бабушки, а позднее прочитанные книги о жизни святых Католической Церкви и другие разжигали во мне желание и решимость прожить жизнь так же справедливо и мужественно, как жили эти святые и герои сказочные и действительные.
Не моя вина, что жизнью, средой, прямо-таки с молоком матери вложенные в меня нормы поведения, мораль, совесть, оказались в несоответствии с требованиями советской действительности.
В заключении я много читал, занимался самообразованием, общался с различными людьми различных национальностей и взглядов, думал о прошлом, настоящем и будущем. Все это тоже оказало воздействие на формирование, развитие и закалку моего мировоззрения. Сегодня мои взгляды во многом отличаются от тех, с которыми меня доставили в тюрьму.
Но опять, не моя вина, что я не стал приверженцем диамата, что я не верю в возможность построения коммунизма, что я остался католиком.
Пребывание в заключении мне, инвалиду 2-ой группы, было крайне тяжелым и, так как состояние моего здоровья заметно ухудшается, становится все тяжелее и тяжелее.
Жесткий распорядок дня, недостаток, некачественность и однообразие пищи, страшные условия жизни в обществе грабителей, мошенников, педерастов, психобольных, да и время длиной в шестнадцать с половиной года сделали меня нервным, раздражительным, уже седеющим. Но не вышибли из меня честности, трудолюбия, веры в торжество справедливости, готовности на самопожертвование за дело, в которое верю.
Жизнь приучила меня быть терпеливым, сдержанным, уважать и те взгляды, дела и законы, которые мне неприемлемы. Об этом красноречиво свидетельствует факт, что я за весь срок пребывания в заключении ни разу не нарушил установленного здесь особо строгого режима и не имею ни одного взыскания. Среди огромного количества знакомых мне заключенных я знаю еще только одного человека, который сумел 16 лет избежать взысканий. Мало того, в моем личном деле есть ряд благодарностей за хорошую работу (Я работаю, хотя как инвалид 2-ой группы от работы освобожден!) и примерное поведение.
Л. Симутис
10.XII.1971
Свободное копирование
