Дружба Саши ожила ко мне с оттенком детского, прежнего времени до того, что раз вечером, когда он читал мне вслух только что вышедшую драму Виктора Гюго "Hernany", оба мы плакали над нею так, как плакали над драмами Коцебу, -- давно когда-то, -- как плакать чуть не позабыли.
Иногда в мое отсутствие Саша писал в моем альбоме прозой и стихами. "Ей-то, -- сказано им, -- писал я раз двадцать в альбом по-французски, по-немецки, по-русски и даже по-латыни".
Однажды, возвратясь от княгини, я раскрыла альбом, зная, что в мое отсутствие в нем всегда написано что-нибудь новое; и прочитала:
"Первая любовь на все светит, все равно освещает, счастлива дева, на которую падает первый взор любви, какою прелестью облекает ее молодое воображение, как пламенны о ней песни, как нежно юноша плачет. Это лучшая минута в жизни.
Apriori
JeanPaulRichter".
Жан-Поль Рихтер был один из любимых писателей Саши.
Характер нашей дружбы не изменился. Время шло вперед, увлекая с собою юношеские мечты, рождая новые явления.
В один из февральских вечеров Саша сказал матери:
-- Хотите видеть Вадима Пассека? он сегодня вечером будет у меня.
-- Конечно, -- отвечала она, -- ты так много натолковал нам о нем.
-- Вы все пишете о Вадиме Новогородском, -- сказал Саша, обращаясь ко мне, -- вот вам Вадим живой и очень интересный. Не влюбитесь в него!
-- Отчего не влюбиться? -- отвечала я. -- Что он у тебя -- зачарован?
-- Быть может.
-- Нет, не увлекусь; у меня с молодыми людьми есть что-то однозвучащее, это хорошо для дружбы, для любви души должны гармонировать.
-- Как у вас с Николаем Алексеевичем?
-- Что за вздор ты говоришь, -- возразила я, -- ты понимаешь, что там не было ни дружбы, ни любви в их истинном значении. Был ребенок, у которого воображение настроено романами, и светский молодой человек, не знавший чем наполнить праздный досуг, а что это несколько интересовало его -- понятно, кому не приятно, если им увлекаются, да еще чистым детским сердцем.
-- Успокойтесь, верю, что вы не можете влюбиться. В доме Мертваго вы видали много молодых людей и никем не увлеклись.
-- Может, потому, что ни один из них не только что не пробовал, увлечь меня, но даже никто не обратил на меня и внимания.
В залу принесли две свечи и поставили на круглый стол перед диваном. У стола поместился Саша, мать его, Егор Иванович и я. Спустя полчаса за ширмами, отделявшими вход из передней, тихо скрипнула дверь и в залу вошел стройный молодой человек среднего роста -- это был Вадим Пассек. Он поклонился застенчиво, по приглашению взял стул и сел к столу. Вначале разговор шел несвязно, как ни старался Саша оживлять его, говоря за четверых, а Егор Иванович, заводя речь о концертах и о музыке. Вадим несколько робел и стеснялся. Я всматривалась в него, заинтересованная предисловием Саши. В темно-карих умных глазах Вадима, полузакрытых густыми ресницами, была какая-то магнитность, и на всем на нем лежала печать благородства и той породистости, которая выше всякой красоты. Когда разговор мало-помалу оживился и перешел в интимный, Вадим весь отдался задушевности; голос его был чрезвычайно приятен и тих; речь ясна, проста, спокойна, с полным обладанием предмета, о котором говорилось.
При живости и подвижности Саши, спокойствие Вадима особенно ярко бросалось в глаза. Когда разговор перешел к современной литературе, Саша продекламировал несколько стихотворений и две или три сцены из "Горя от ума". По поводу "Горя от ума" сказали Вадиму, что через неделю мы едем в Большой театр смотреть новый балет. К концу вечера все обращались с Вадимом свободно и приятельски. Между им и нами оказалось много общего.
Когда Вадим ушел, Саша спросил меня, как я нахожу его.
-- Симпатичным, -- отвечала я, -- им можно увлечься.
-- Не советую, -- с живостью возразил Саша, -- Вадиму жениться нельзя и не должно. Семейная жизнь мешает, сосредоточивает на себе, на мелочах, отвлекает от общего.
-- Напротив, -- сказала я, -- мне кажется, семейная жизнь не только не отвлекает от общего, то есть от общечеловеческих интересов, но вносит в них теплоту, а грандиозность общечеловеческой деятельности облагораживает семейство. Таким-то людям, как Вадим, и следует жениться; я не говорю -- на мне, а вообще.
-- Ну, больше не покажу вас друг другу, -- шутя заметил Саша, -- вы его у нас отнимете.
-- Почему ты так думаешь?
-- Он тоже говорил что-то вроде этого.
-- Вадим еще в университете? -- спросила Сашу мать.
-- Нет, он уже кончил курс кандидатом, с серебряной медалью. Ему следовала золотая, но, вместо золотой медали за науку, Вадим получил чин титулярного советника за холеру.
-- А что, он медик? -- спросил Егор Иванович.
-- Вот это-то и заметьте, что не медик, -- отвечал Саша, -- он юрист; но, несмотря на то что юрист, один из первых предложил себя в распоряжение холерного комитета и с редким самоотвержением действовал во все время эпидемии. Он заведовал в больнице канцелярией, хозяйственной частью, ухаживал за больными; мало того, с некоторыми из медиков на себе делал опыты прилипчивости холеры. Опыт показал, что она не прилипчива. После этого стали смелее относиться к болезни и явилось больше желающих помогать в общественном бедствии.
-- Так вот каков твой Вадим, -- заметила я, -- и не упомянул даже о холере.
-- А будь ты на его месте, -- сказал Егор Иванович Саше, -- не утерпел бы, не только рассказал бы всю подноготную, передразнил бы и медиков, и ординаторов, и хожалок, не спустил бы и больным.
Мы с Сашей покатились со смеха. Егор Иванович улыбнулся и добавил:
-- Ну, конечно, так.
От Саши мы узнали, что Вадим меньшой из четырех старших братьев Пассек, живет в Москве с матерью, сестрами и меньшими братьями, а трое старших живут в Петербурге; что Вадим дает уроки и вместе с старшими братьями трудами своими поддерживает семейство.
Свободное копирование
