В старом доме (1828-1829) - 8

   Вскоре после рождения Саши наступила святая неделя, с гуляньем под Новинским[1], и он первый раз обедал в ресторации. Денег ему почти вовсе не давалось, а когда и давалось, то в таких гомеопатических приемах, что гомеопатическая диета производилась по необходимости. Таким образом, на святой неделе 1830 года, сказано в "брошенных листках", на третий день при свидетельствовании казны оказалось в ней двадцать рублей, то есть полуимпериал, а праздничных дней предстояло четыре. Обсудив, он решился (и всегда руководствовался после этими мудрыми правилами домашней экономии) прогулять их разом, а с четверга приняться за дело, {si toutefois если только (франц.).} не будет болеть голова, как в Новый год. Решившись, он претщательно повязал платок с бантом papillonnée {бабочка (франц.).}, надел новый сюртук и, в первом часу, отправился с бадинкой {тросточкой (от франц. "la badine").} в руке, с лорнетом в другой и с полуимпериалом в кармане под Новинское.

   "Какое сердце не дрожит,

   Тебя благословляя![2]

   Ежели в прозаической жизни огромной Москвы есть что-нибудь фантастического, поэтического, то это ее гулянья, ее Подновинское, ее 1 мая. Люди, усталые от зимы, город, перемерзнувший от стужи, идут под Новинское встретить весну; люди, усталые от поста, усталые от Ефимон[3], идут под Новинское встретить праздник. Там гуртом торжествуют святую неделю, там всё, от князя Дм. Вл. Голицына до нашего дворника Бучкина, пирует, веселится, радуется празднику божию и празднику природы. Экспромтом построенный город, с кабаком в начале, ресторацией "Яра" в конце и комедиями в середине, зовет всех: кого весной, кого барабаном и музыкой, кого дорожкой, посыпанной песком. Там вы увидите нашего доброго мужичка, отделенного от враждебного ему племени фрачников одной перегородкой; увидите, как он, выпивши стаканчик, забыл, что он нищ, а его барин богат; что он день и ночь работает, а его барин день и ночь ничего не делает, и с детской простотой души хохочет над паясом и обезьяной. Там увидите писцов, забывших о существовании канцелярии, экзекутора, секретаря -- в бархатных галстуках и жилетах, в панталонах с лампасами, с шляпой набекрень. Там и щеголи московские -- дурные издания щеголей парижских, нечто вроде брюссельских контрфакций; там и beau monde {высший свет (франц.).} в итальянских шляпах и в корсетах madame Кэ, -- бледный, больной, кружевной, блондовый; там люди эполет, аксельбантов, выпушек и петличек; правительствующий сенат и медико-хирургическая академия. Спокон веку любил я Подновинское. Сначала я видел его издали, из кареты, под охраною нянюшек и мамушек; карета останавливалась против каждой комедии, где комедианты выходили на балкон. Какие наряды, какой язык у этого чудовища в медвежьей шкуре, и паяс в белой рубашке, в конической шапке, с рожей, выпачканной сажей! О, как бы я был счастлив, ежели бы мог заглянуть туда -- в балаган; я вздыхал и не смел надеяться. Прошли и эти времена, я обхаживал все комедии: и Турнье, и Молдуако, и три панорамы, каждая с Ниагарским водопадом, с экспедицией Росса и с мадамой у входа. Наконец комедии стали менее занимать. Я уже посещал их не все, а на выбор, две-три; но страсть к Подновинскому не уменьшалась, и я чуть не плакал, когда дождь уменьшал днем или двумя святую неделю.

   Итак, я с новой тросточкой и с двадцатью рублями отправился погулять. Встретился с Ником и вместе, посидевши на жердочке, как попугаи, пошли с ним обедать к "Яру". В первый раз от роду обедать в ресторации равняется первому выезду в собрание шестнадцатилетней барышни, танцевавшей до того в танцклассах под фортепьяно и под скрып одной скрыпки. Чтоб показаться настоящим roué {видавшим виды (франц.).}, я потребовал карту и, блуждая по номенклатуре, гораздо менее мне известной, нежели Вернерова минералогическая[4], я остановился на Oucha au sterled et au Champagne и на труфелях, как на самом дорогом, и по той же причине потребовал бутылку Иоганнисберга, старее самого Меттерниха... Другие товарищи, явившиеся также к "Яру", с смирением спросили в пять рублей обед и в пять рублей лафит; наелись досыта, напились досыта. Для нас, бедных, обед кончился не так благодатно. Ухи ни я, ни Ник не могли в рот взять, а раковиной труфелей не будет сыт и бедуин в степи. А между тем оказалось, что не только мои заветные двадцать рублей, но даже и Никовы деньги были истреблены, и потому, закуривши натощак сигары, поглядывали мы d'un œil de convoitise {с вожделением (франц.).} на соседей, облизывавшихся после бифстекса и рябчиков".