Пятница, 18 января
Утром за кофе говорим о вчерашнем чтении Достоевского. Сестра высказывает мысль о том, что величие Достоевского в том, что он первый поставил вопрос о свободе человека и о трагизме этой свободы, восстающей, бунтующей и разрушающей все на своем пути. Я замечаю на это: «Как странно, что, утверждая эту свободу человека, сам Достоевский пришел к Победоносцеву и этим как бы предал свободу». На это сестра отвечает, что, по ее мнению, Достоевский испугался той бездны, которая разверзлась перед дерзновением свободы человеческой, и в Победоносцеве искал тех устоев, которые могли спасти его.
Ни говорит: «Вот разница между Дост<оевским> и Толстым. У Толстого и его героев были эти устои, и ему не страшно было все разрушать вокруг, а у Достоевского и его героев их не было».
«А разве Христос для Достоевского не был этим устоем? — спрашиваю я. — Чём же было для него христианство? Я понимаю бунт Ипполита, но Ипполит — не христианин, а Достоевский считал себя христианином». На это сестра говорит: «Нет, Ипполит — христианин». Что она имела в виду, говоря это, я не понимаю. Нужно будет поговорить с ней на эту тему... Разговор прервался. К Ни пришел Гринченко и они долго говорили на темы, связанные с книгой, которую пишет Гринченко («Церковь и государство»)...
Ни говорит о нем, что это «томист на православной почве».
Неожиданно приехала Флоранс, и мы с ней долго сидели вместе. Она в угнетенном состоянии. Я еще никогда ее такой не видела. Видно, живет из последних сил в этой ее кошмарной обстановке... Сестра была в церкви у всенощной под Крещенье.
Свободное копирование
