Перст судьбы

После архитектурного по распределению я попал в ГИПРОГОР (Институт проектирования городов), в мастерскую перспективной планировки. Мы решали, как должны развиваться города страны в течение ближайших двадцати пяти лет. Но пока мы в Москве чертили — они на месте строили. Мы не знали, что они строят, — а им плевать было на то, что мы чертим.

 Поначалу я был полон энтузиазма, засиживался на работе по вечерам и порученную мне работу выполнил на месяц раньше срока. Ожидая похвалы, представил чертеж главному архитектору. Тот взял черный карандаш и стал чиркать прямо по чертежу: “Тут надо так. А это надо вот так”. Мог бы хоть кальку подложить... Стереть его чертов карандаш мне не удалось, и пришлось чертить все заново. Через неделю принес со всеми исправлениями, а он опять чиркает: “Здесь надо так. А здесь — так...”

 Снова переделываю — опять не то.

 В курилке мне объяснили:

 — Когда срок сдачи?

 — Пятнадцатого.

 — Сдай проект тринадцатого, и все получат премию. А будем сдавать за месяц до срока, на месяц сократят сроки. Понял?

 Я понял.

 Приходил на работу к девяти, отмечался и шел курить. Потом шел в мастерскую, что-то чертил для приличия (под бесконечный рассказ чертежницы Зины о подлостях соседки Люси) и шел курить. Потом играл в морской бой с экономистом Маргулисом (под рассказ Зины о Люсе), слонялся по мастерской, потом еще чуть-чуть чертил (под Зину о Люсе)... И шел курить. И так до без четверти час. Точно без четверти приходил Олег Жагар, который работал в соседней мастерской. Мы съедали бутерброды, запивали чаем и ровно в час — за проходную. Гулять.

 В тот судьбоносный день идем, гуляем — видим: под забором лежит пьяный. Нестандартный: в макинтоше, берете, очках и галстуке. И при часах. Могли бы и мимо пройти, но — не прошли.

 — Надо разбудить, — сказал Олег, — разденут этого интеллигента. Эй, коллега!

 Интеллигент открыл глаза, сел, огляделся, соображая, где он, и тупо уставился на нас.

 — Домой иди, пока в вытрезвитель не забрали, — сказал Олег.

 — Я не пьян, — прохрипел интеллигент, — я отдыхаю...

 Он вытащил из кармана скомканную газету, расправил ее, снова лег и сделал вид, что читает.

 Если бы тогда этот тип не попался нам на глаза, может быть, моя жизнь на следующие полвека сложилась бы иначе. Не было бы бесконечных бессонных ночей и сердечных приступов, не выкуривал бы три пачки сигарет в день, не увидел бы полярное сияние в Арктике и миражи в Каракумах, внучки не хвастались бы тем, что они — мои внучки, композитор Гия Канчели не подарил бы мне заграничную курточку из чистого хлопка, и не писал бы я сейчас эту дурацкую книжку.

 Пьяный читал “Советскую культуру”, а там был заголовок: “Мосфильм объявляет набор на режиссерские курсы”.

 Я купил газету и узнал, что при “Мосфильме” решили организовать высшие режиссерские курсы. На эти курсы будут принимать людей смежных профессий — художников, писателей, театралов, музыкантов... и архитекторов. Стипендия — сто тридцать рублей! А у меня в ГИПРОГОРе зарплата — девяносто.

 — Ну какой из тебя режиссер? — сказала вечером мама. — Ты же видел режиссеров. Знаешь, какие они.

 Режиссеров я видел, и очень многих. До войны мы жили в бараке в Уланском переулке. Жили роскошно: у нас была большая комната (21 кв. м) и отдельный вход. Когда из Тбилиси приезжали Верико и Чиаурели, они привозили вино, всякую снедь и звали к нам своих гостей. Мама готовила вкусную грузинскую еду, и у нас побывали и Эйзенштейн, и Пудовкин, и Довженко, и Рошаль, и многие другие классики. Все они были яркие, колоритные личности и излагали свои мысли образно, красиво и очень складно.

 Когда мне было лет пять, мамина подруга Аллочка на ночь вместо сказок рассказывала мне историю Римской империи. Когда мы добрались до Цицерона, я представлял его себе в виде Григория Львовича Рошаля — в берете, очках, при бабочке, но в тоге (Рошаль у нас бывал чаще других).

 Мама была права — мне до Цицерона далеко. Я до сих пор даже короткий тост складно произнести не могу. (А еще грузин.)

 Я объяснил маме, что не собираюсь быть режиссером-постановщиком. Хочу стать вторым режиссером, как она, и не хочу до гробовой доски слушать про Зинину соседку Люсю. И что стипендия на курсах сто тридцать рублей.

 — Давай попробуй, — согласилась мама. — Но сейчас это будет очень сложно.

 Времена изменились. Чиаурели за пропаганду культа личности услали в Свердловск. Директором “Мосфильма” стал такой же любимец Сталина, лауреат шести Сталинских премий Иван Пырьев. И если Пырьев узнает, что я племянник ненавистного конкурента Чиаурели, то он меня и близко к курсам не подпустит. Так что, чем меньше людей будет знать, что Георгий Данелия — сын Мэри Анджапаридзе, тем лучше.

 Мама позвонила кинорежиссеру Михаилу Калатозову, которого знала еще по Тбилиси, сказала, что сын собирается поступать на режиссерские курсы, и попросила посмотреть, есть ли у него какие-нибудь шансы.

 На следующий день в курилке Олег Жагар меня консультировал. В отличие от мамы, он мое решение сразу одобрил:

 — Раз в башке щелкнуло, то валяй. Чтобы потом не жалеть.

 Жагар, фронтовик-разведчик, на десять лет старше меня, был эрудированным и умным человеком, и я с ним считался.

 — Давай подумаем, что Калатозову говорить... Он обязательно спросит, почему ты решил поменять профессию. А ты?

 — Скажу, потому что здесь тоска зеленая.

  — Ни в коем случае. Говори, что ты с детства мечтаешь быть кинорежиссером, что это твое призвание. Что любишь литературу, музыку, живопись, театр, а кино — искусство синтетическое и все это аккумулирует. Ну, живопись и литературу ты более или менее знаешь... Как с музыкой?

 — Не ахти... Мелодии помню, могу даже напеть, но что чье...

 — А ты там не пой. Говори, что твой любимый композитор Бетховен, “Героическая симфония”. “Героическая” — верняк. Ну, и Прокофьев. Да, а в литературе не забудь “Не хлебом единым” Дудинцева. Сейчас это модно.

...В субботу я пошел к Калатозову. Михаил Константинович — высокий вальяжный шестидесятилетний грузин с бархатными карими глазами — усадил меня в кресло, сам сел напротив.

 — Решили поменять профессию? Зачем? Архитектор — замечательная специальность.

 Он был со мной на “вы”, хотя и знал с детства: я дружил с его сыном Тито.

 — Я люблю живопись, литературу, музыку и театр. А кино — искусство синтетическое и все это аккумулирует.

 Калатозов одобрительно покивал.

 — В самодеятельности спектакли ставили?

 — Нет.

 — Играли?

 — В спектаклях? Нет, в спектаклях не играл.

 — А где?

 — В капустнике, в цыганском хоре пел. В институте.

 Пауза.

 — Фотографией увлекаетесь?

 — Нет.

 Снова пауза.

 — Пишете? Рассказы, заметки...

 — Нет.

 — Стихи?

 — Сейчас уже нет.

 — А когда?

 — В детстве сочинял какую-то бестолочь... Но мама очень гордилась.

 — Ну-ну, — заинтересовался Калатозов, — прочтите.

 — Да не стоит...

 — Прочтите, прочтите.

 И я прочел:

 Во мгле печальной на горе стоит Чапаев бледный.

 Погиб Чапаев в той реке, погиб он, незабвенный.

 Врагу за это отомщу и силу нашу покажу,

 И выскочат из Троя четыреста героев.

 — “Трой” — это троянский конь, — объяснил я. — Мне тогда мамина подруга Аллочка про него рассказала.

 “Господи, что я несу!”

 — М-да... — Калатозов тяжело вздохнул. — А Чапаева Бабочкин сыграл неплохо...

 Пауза.

 — Вы сказали, любите музыку... — наконец спросил Калатозов. — Сами музицируете?

 — Немного.

 — На фортепьяно?

 — На барабане.

 Пауза затянулась. Всемирно известный режиссер сложил руки на груди и задумался, а я с тоской смотрел по сторонам. В этой комнате мне все было знакомо: и фотография, где Калатозов снят с Чаплиным (во время войны Михаил Константинович был представителем Экспортфильма в США). И тахта, покрытая шотландским пледом, и картина над тахтой — красивая молодая женщина в кресле. Женщина с картины смотрела на меня с сочувствием. Я легонько подмигнул ей: не переживай, родная. Я все понял, сейчас уйду.

 — Иностранный язык знаете? — придумал еще один вопрос Калатозов.

 — Нет.

 — Вы молодой. Надо выучить.

 Я встал.

 — Обязательно выучу. Я пойду, Михаил Константинович. Извините. Спасибо.

 Калатозов тоже поднялся.

 — Я провожу.

 Он вышел со мной на лестничную площадку и нажал кнопку вызова. Загудел лифт и, не доехав до нас, остановился — перехватили.

 — Парфеноны и Колизеи, Гия, стоят тысячелетия. А кино что — целлулоид, пленка. Зыбкий материал. — Калатозов вздохнул.

 — Ой, Михаил Константинович, — вспомнил я, — извините, я у вас на столе папку оставил!..

 ...Через десять минут Калатозов внимательно изучал содержимое папки, а я в кресле напротив напряженно ждал приговора.

 Последние дни я, готовясь к визиту, с утра до вечера рисовал жанровые картинки и сделал, как мне казалось, забавную раскадровку чеховского “Хамелеона”.

 Досмотрев, Калатозов закрыл папку, откинулся в кресле, сложил руки на груди и задумался.

 “Не понравилось”, — понял я и стал непослушными от перенапряжения пальцами завязывать тесемки на папке. Тесемки не поддавались.

 — Дайте мне, — Калатозов отобрал у меня папку и сделал аккуратные бантики. — Это вы сдайте в четыреста двенадцатую комнату на “Мосфильме”. Узнайте, что там еще надо. На экзамене я вас спрошу, почему вы хотите стать режиссером. Ответите, как сегодня мне. Маме привет.

 — Спасибо, Михаил Константинович!

 В дверях он меня спросил:

 — А почему вы мне эти рисунки сразу не показали?

 — А вы не спросили, рисую я или нет.