Любищев. Дневник - 24

Симферополь, 21 мая 1921 г.

Из прочитанных мною за последнее время книг и статей по философии (Аскольдов, две книги э. З, XX, Джемса, две — Пуанкаре, изложение Рибо философии Шопенгауэра — тетрадь 7, № 55–64) я с особенным удовольствием прочитал книгу Пуанкаре о ценности науки, причем приятным сюрпризом была доступность этого сочинения (в книге … мысли, многие главы оказались недоступны, но они часто касаются таких высоких материй, что и сам Пуанкаре сомневается в том, правильно ли он понял мысли некоторых авторов). На основании прочитанных статей у меня отчасти укрепились, отчасти изменились многие взгляды.

1) Отношение к трансцендентальному идеализму: всегда холодное отношение к этому образу мыслей превращается у меня в настоящее время в совершенно нетерпимое; я не только не могу понять, как могут умные люди придерживаться такой ерунды, но все это движение производит на меня впечатление какого-то умственного вывиха. Аргументы в пользу идеальности пространства и времени, приводимые Шопенгауэром (см. Рибо. Идеальность времени строится главным образом на законе инерции, который показывает, что время само по себе не может внести никакого изменения в идеальность пространства тем, что мы не можем исключить пространство из нашей мысли) кажутся мне верхом умственного убожества. Когда я сообщил об этом Гурвичу и дал ему прочесть статью Аскольдова о внутреннем кризисе трансцендентального идеализма, то он не нашел другого возражения, как то, что такое грандиозное построение как трансцендентальный идеализм не может быть опровергнуто журнальной статьей и что аргументы, цитируемые Рибо, не единственные, так как трансцендентальная эстетика, доказывающая трансцендентальность пространства и времени, занимает главную часть критики чистого разума Канта. Это, конечно, заставляет меня когда-нибудь познакомиться с этой аргументацией (хотя удивительно, что главные аргументы производят столь слабое впечатление), но странно слышать такое возражение в устах Гурвича, который считает вполне допустимым писать критику дарвинизма на нескольких страницах (как, например, в 2 Вольфа) или даже отделывается одной фразой, как это делает Дриш. Прочтение Уоллеса на меня подействовало в том смысле, что я убедился, какой обширный арсенал все-таки имеют дарвинисты и чтобы окончательно ликвидировать дарвинизм нужно создать построение не меньшей мощности. Та горячность, с которой Гурвич защищает трансцендентальный идеализм безусловно свидетельствует, что в этом вопросе он больше слушается известного застывшего убеждения, чем холодного рассудка и потому трансцендентальный идеализм (наряду с политикой и моралью) — это одна из тем, которых в разговоре с ним лучше избегать. Так как здесь, кроме совершенно догматической расстановки, убеждения с обеих сторон и взаимного раздражения ничего не выйдет. К сожалению, приходится убеждаться, что все более и более расширяется область нашего взаимного непонимания (которая раньше мне казалась или вовсе отсутствующей, или, по крайней мере, чрезвычайно ничтожной): мы идейные противники и в области политики и морали, и философии (я, почему-то, убежден, что мое отношение к трансцендентальному идеализму не изменится даже после самого внимательного с ним ознакомления); напротив, если что меня сейчас особенно интересует в системах Канта и Шопенгауэра — это надежда найти опровержение их самих. Взгляд Шопенгауэра на прекрасное как на нечто объективное, в изложении Рибо, меня в этом убеждении поддерживает. Но даже в научной области я все более убеждаюсь, что у меня до известной степени притупляется интерес к его работам. (Мне начинает казаться, что слишком нетерпеливый темперамент не позволит Гурвичу снять действительно ценных плодов в того пути, на который он вступил и продуктивность которого не подлежит никакому сомнению). С другой стороны Гурвич совсем мало затрагивается моими идеями: как по существу (его не интересует многообразие организмов), так и по форме изложения (я, видимо, если пользоваться классификацией Пуанкаре, сходен с геометрами, Гурвич с аналистами), так что он мои статьи считает натурфилософией дурного тона. Это расхождение (которое грозит в будущем усилиться) и желание общения с Беклемишевым (в котором я надеюсь найти близкого в идейном смысле человека) и заставляет меня главным образом, стремиться из Симферополя в Пермь.