Все годы наших переездов, начиная с середины войны, дедушка Кузя и бабушка Александра Дмитриевна жили с нами. Уже не за печкой, но всегда на сундуке (то у двери нашей комнаты за занавеской на Сретенке, то на сундуке на кухне на Дорогомиловской). Я по-прежнему обожала его, ведь он был мне и за папу и за маму, начиная с 4 лет и далее до появления дяди Миши, которого после появления Андрюшки все в доме, с моей легкой руки тоже стали называть «деда».
С бабушкой у меня были более прохладные отношения: она время от времени шлепала меня за непослушание, ставила в угол, заставляла есть манную кашу. Но всем, что я умею по части достоинств барышни – вязание спицами и крючком, вышивание всеми способами, штопка чулок — всему научила меня бабушка, в соответствии с традициями её времени. Во время жизни в Сталинабаде, она распустила рваные дедушкины носки, привела шерсть в порядок, купила пять тонких маленьких спиц и посадила меня вязать себе носки. Носки и перчатки считаются самым трудным делом в вязании. Петли я теряла, спицы выскакивали из рук, плакала, но носки связала и носила еще год.
Во время нашей жизни на Сретенке после войны с ней сделался удар, наверное, от высокого давления. В те времена врачи больным давление не измеряли, наверное, не было приборов. Деда Кузя послал меня в больницу на Садовой, не догадался вызвать скорую помощь. Я привезла скорую помощь и двух врачей, но было поздно. Бабушка уже не дышала, ее увезли.
После приезда дяди Миши из Берлина мы переехали в 2-х комнатную квартиру на Большой Дорогомиловской. В большой комнате спали мама с дядей Мишей, я и деда Кузя получили 14-метровую комнату, но дед по-прежнему предпочитал сундук на кухне, говоря, что он все равно встает раньше всех. Я вставала рано, так как моя учеба в институте начиналась в 8 утра, а дедушка был уже на ногах с готовым завтраком для меня. Значит, вставал в 6 утра и я уходила из дома в 6:45 уже позавтракав. Когда я возвращалась домой, либо в 2 часа дня, либо к 4-м, дед говорил, что у него для меня есть что-то вкусное. Обычно это был нежнейший бифштекс или отбивная. Дед всегда покупал мясо сам, на Дорогомиловском рынке, тщательно выбирая. Понимал он в этом отлично, это была его настоящая профессия.
Очень он радовался рождению Андрюшки, подолгу сидел у его кроватки, любовался. Сердился на врачей, которые лишили меня возможности кормить малыша молоком. А болела я долго, больше месяца после родов. Андрюшка очень полюбил прадеда и проводил с ним много времени.
Осенью после первого года нашей жизни в Кратове случилась беда. Первое горе в моей жизни: дедушка Кузя, всегда деятельный и полный юмора (хорошо помню его комментарии к смерти Сталина и к «всенародному плачу», включая мамины рыдания), вдруг как-то сник и стал жаловаться на желудок, и даже рюмочка не помогала. Стали таскать его по врачам, исследовать. Поставил диагноз приятель Ромы (тот же врач рентгенолог, который лишил меня возможности кормить грудью, но вернул к жизни).
У деда оказался рак желудка. У моего любимого всеми уважаемого деда Кузи был обширный и уже неоперабельный рак: дед начал жаловаться слишком поздно, когда ему стало совсем невмоготу. Он считал боль пустяком. Спасти его уже было нельзя, да и сердце стало шалить. Дед все успокаивал, говоря, что после лекарства ему просто хорошо. Как-то ночью он позвал маму и дядю Мишу (его «перевели» спать в их комнату в нише). Он попросил зажечь свет и разбудить «Кирушку». Мы все прибежали к нему, он взял мою руку и мамину, пожал нам руки и сказал «ну все». Через минуту он перестал дышать. У него даже волосы и усы были белыми, как у того деда в Рыбинске на рынке.
Мой чудесный горячо любимый дед, наперсник и покровитель моих шалостей, маленьких и взрослых, ушел, держа мою руку. Это случилось в 1954 году осенью. Это была первая потрясшая меня смерть. Его и бабушкина могила находится на Пятницком кладбище, за Рижским вокзалом в Москве.
Свободное копирование
