— Видал у немцев машины? — спрашивает Коля. — Брезент, и все такое. Сидят, как дома. А тут...
— Я же ног не чувствую, — говорит Сашка Золотарев. — Я бы валенки обул. Пимы. Морда — черт с ней, главное — ноги. Может, у меня большой палец уже отвалился, а? Сниму ботинок, а он выпадет.
— А мне бы не валенки. Мне хотя бы сапоги. С широким голенищем. Чтобы они как корабли. Встал в воду — ничего, встал в снег — ничего. Хоть ночь стой. Пожалуйста.
Степь, степь, степь. Когда мы остановимся? Идет наступление. Кочует наша батарея. То в одну часть ее направляют, то в другую. Где-то, неизвестно где, остался полк, которому были мы приданы. А там — Нина. Нина, Нина, очень ты мне хорошо улыбалась. И не могу я тебя позабыть. Кто ты и откуда? Ничего мне не известно. Где я тебя разыщу? Все померкло, потускнело все, что было. Где-то Женя в тумане, вдали. Только ты, Нина. И зачем ты так хорошо со мной говорила?
— А я во сне разговариваю? — спрашиваю у Коли.
— Один раз говорил. С Нинкой Шубниковой.
— Что?
— Садись рядом, Нина. Ну, садись. Посидим покурим — так говорил. Потеха.
— А она тебе про меня говорила?
— И зачем спросил? Сейчас он посмеется. Выдумает что-нибудь...
— Нет, не говорила, — хмурится Коля. — Чего говорить. Она с начальником штаба полка живет. Помнишь, майор такой высокий?
— Помню, помню. Если бы он этого не сказал, теплее было бы. Если когда-нибудь встречусь с ней, ну просто так, случайно, ведь может быть такое, я ей скажу...
— Когда я в кавалерии служил, — говорит Шонгин, — вот была беда, это уж в самом деле горе. С марша пришел, а спать нельзя: коня расседлай, напои, накорми, а время останется — сам отдыхай.
А у англичан официантки солдат обслуживают, — говорит Коля, — и к обеду — коньячок.
— Врешь ты все, Гринченко, — ворчит Шонгин. Машины стоят. Впереди — пробка. Вечереет.
— Слезай, ребята. Грейся. Писем из дому нет. Что там?..
— Шонгин, ты из дому письма получаешь? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня внимательно.
— Получаю, а как же, — говорит он, достает кисет и предлагает мне закурить: — На-ка вот. Погрейся.
Если до утра вот так простоим, можно простудиться окончательно. Какие у Шонгина глаза были! Ласковые, добрые. Вчера, когда мы концентрат гороховый варили, он мне и Коле в котелки насыпал по горсти пшена. Пшено разварилось — густо было. Сам ведь подошел: «Ну-ка, ребятки, добавочки я вам насыплю... »
— Шонгин, дай закурить, — говорит Сашка. Шонгин топчется на месте: ноги греет.
— И так хорош, — бубнит он.
Когда темно, снега не видно. Словно теплей становится. Подходит командир взвода Карпов. У него всегда румяные щеки. Даже в сумерках это видно.
Он смеется:
— Что, вояки, замерзли?
— Замерзнешь, — говорит Коля, — старшине-то тепло. Он о радиатор греется. Может, костер разведем, товарищ младший лейтенант, а?
— Никаких костров, — говорит Карпов.
Шонгин, как сторож, топчется по снегу и рукой постукивает по котелку.
Подходит Гаврилов и говорит тихонько:
— Ребята, впереди машины с крупой какой-то... И водители спят...
Ну и что? — спрашивает Шонгин.
А ничего, — говорит Гаврилов, — я к тому, что спят водители.
— А неплохо бы нам по котелку крупы отсыпать, — говорит Сашка Золотарев.
И он уходит в темноту, туда, к машинам, где спят водители. И все глядят ему вслед. И все молчат.
Если это пшено, можно сварить кулеш. Если гречка — ее хорошо с молоком. Если перловка — с луком. Вытерплю я до утра или нет? Все промокло на мне. Все. Вдруг я заболею воспалением легких?
Из дому писем нет. Где же ты, почта полевая?
Школяры
Я заряжаю автоматные диски. Заряжаю и молчу.
— О чем грустишь, ежик? — спрашивает старшина. А мне трудно ему ответить. Что я отвечу?
— Это я так, — говорю я, — дом вспомнил...
Тебе-то хорошо, старшина. Ты яичницу ешь. А мы гороховый концентрат всухомятку жрем. Тебе-то хорошо, старшина. А мы которые сутки толком выспаться не можем...
— Наши к Ростову подошли, — говорит старшина....
У тебя вон какая физиономия жизнерадостная. А нас все меньше и меньше. И этот песочек моздокский скрипит на зубах у меня и скрипит на душе. Дал бы ты мне, старшина, сапоги, что ли. Потрескалась картонная подметка на моих американских ботинках. Я ведь ноги в костер сую, когда холодно. А ботинки красивые, красные. А что от них осталось?
— Ты бы, ежик, ботинки тавотом смазал, — говорит старшина, — смотри, они у тебя совсем никудышные.
... А какие ботинки носил я перед тем, как в армию ушел? Не помню. Или у меня были модные туфли шоколадного цвета и белый рант, как полоска прибоя? Или я об этом только мечтал? Наверное, носил я черные ботинки «скороходовские». А зимой калоши надевал. Да, да, калоши. На последнем комсомольском собрании я их в школе забыл. Забыл. Пришел домой без калош. А уж война была, и никто не заметил моей пропажи. Так и ушел я. А были у меня новые калоши. Глянцевые. А теперь не знаю, будут ли у меня такие?
Свободное копирование
