Щепкой — в потоке - 99

О смерти Сталина мы узнали по радио, не помню точно, на какой день — второй или третий. Вечером, незадолго до отбоя, она зашла за мной и повела на прогулку: «Ты уже знаешь? Одевайся, надо поговорить!»

Хотя на календаре был март и где-то будоражили воображение первые капели, здесь у нас была еще натуральная зима — под валенками хрустел снег на утоптанных вдоль барака дорожках, пушисто лежал на крышах и в предзоннике, театральной кисеей мерцал в лучах фонарей.

— Понимаешь ли ты, девочка, степень потери? Куда пойдет страна? И как это все отразится на нас, на наших судьбах?

Тревога Славы Борисовны была мне понятной. И дело не только в том, что даже ей, сидящей второй срок, и второй срок ни за что, Сталин все же казался если не великим, то уж во всяком случае — значительным. Его смерть действительно вносила сумятицу и неопределенность в нашу жизнь — чем аукнется она нам, людям с номерами? И это, если честно, было самым важным и главным в сложной гамме наших чувств. Многие откровенно радовались. И их можно было понять. Но я бы покривила душой, если бы сказала, что она и я были рады этой смерти. Нет, мы были очень встревожены... И, может быть, те, кто уже тогда многое понимали и радовались смерти Сталина, возразят мне — вот до какой степени были мы оболванены, что даже в Особом лагере, даже с номерами, мы сокрушались по поводу смерти тирана. Мне этим людям возразить по существу нечего. Да, многие из нас, даже сидящие в лагерях, действительно были оболванены, и я, остававшаяся, несмотря на все, выпавшее мне на долю, «девочкой с плаката», может быть, более других. Но сокрушались-то мы все же о себе больше, чем о нем, и о нем, пожалуй, именно в связи со своей судьбой.

Все, что сейчас происходит с нами, с нашей жизнью, не только непредсказуемо, но и быстротечно — настолько, что написанное сегодня завтра выглядит бесконечно вчерашним. Вот и мой рассказ о том, что было со мной и моими близкими, мгновенно выцвел, потускнел рядом с опубликованным в трех номерах «Огонька» «Житием Ефросиньи Керсновской» — талантливые бесхитростные рисунки, великолепно живой, ироничный и точный текст, наконец, сами муки ее и их длительность — все это как-то обесценивает мое поведение. И, понимая это,, я все равно его продолжаю- Потому что свято убеждена — нужны свидетельства каждого. Ведь так же, как на войне у каждого была «своя война» так и у лагерников у каждого был «свой лагерь», даже если это был один и тот же лагерь в одно и то же время. Потому то люди-то все разные, и судьбы при всей их схожести — тоже разные. О нашем сидении в Особом лагере № 4, в Степлаге, пос. Кенгир, кто-нибудь может сказать, прочтя Гинзбург, Разгона, ту же Ефросинью Керсновскую: подумаешь, «мученики» — кормили (правда, впроголодь), одевали их, начальники изредка попадались человечные, библиотека была и культбригада, кино крутили... Но ведь я уже выше писала — память избирательна, и она щадит нас, не хочет вспоминать беду со всеми унизительными подробностями оскорбительного лагерного быта. Достаточно напомнить, что до весны 54-го нас ночами много лет запирали в бараках, где в каждой секции стояло по большому вонючему баку — параше...

Конечно, мне еще повезло, конечно, были гораздо более тяжкие условия даже по соседству — у мужчин в нашем лагере или на руднике, где сидел мой будущий муж. И с работой повезло, хотя выше я уже рассказывала, что приходилось разным заниматься — и скальный грунт кирковать, и на десяти ломах носить рельсы, и т. д., и т. п. Но в основном я все же была медсестрой-кипятильщицей на объекте, а колоть шпалы на дрова или натаскать по 40-60 ведер воды в бачок (начальство требовало, чтобы заключенные пили исключительно кипяченую воду) — это же, как говорится, «семечки» по сравнению с настоящей работой... Но само лишение свободы, строгий, бесчеловечный лагерь каторжного режима, где сидели в основном молодые люди — западные украинцы и прибалтийки, и часть восточных украинок из тех, кто был в оккупации, — все это было, конечно, ужасно. Всего нас, женщин, было около трех тысяч. А рядом, за забором, отделявшим жензону от хоздвора, жили более 5 тысяч мужчин, большинство из которых были бывшими военнопленными, уцелевшими в гитлеровских концлагерях. Бригадирами и нормировщиками, словом всяческой обслугой у мужчин до 51 года, когда в лагеря по свидетельству поэта пошла «русская проза» и — добавлю — инженерная интеллигенция тоже, — бригадирами до 51-го в основном были бывшие полицаи — здоровые, ражие, сытые, вооруженные прынами. Система «оплаты» труда, подразумевавшая, что из-за одного не выполнившего дневную норму всей бригаде снизят норму питания (а До лета 54-го «пайка», питание, было единственной платой за подневольный труд заключенных в нашем лагере, и во всех других — тоже), эта система делала такого бригадира всесильным и опасным. И хотя самих уголовников у нас были единицы (особенно, у женщин), но лагерный быт все равно более или менее был одинаков. «Традиции» его очень точно и подробно описаны Солженицыным в повести «Один день Ивана Денисовича». Когда журнал «Новый мир» напечатал ее, Слава Борисовна даже прислала письмо: «Читала ли ты «Один день» в «Новом мире»? Анне Владимировне кажется, описан наш лагерь, Джезказган...» Она немного ошиблась — в повести описан не Джезказганский лагерь, а Экибастузский, тоже одна из точек нашего Степлага. Но перепутать их было нетрудно — похож был не только лагерный быт, но и строительный пейзаж за зоной: Центральный Казахстан осваивался и отстраивался политзаключенными Особого лагеря № 4.