Скорбные дни - 27

15 июня 1904 г.

Началось настоящее лето, которое открыли 9 июня своим криком первые цикады -- жо-эрр -- "жаркие".

В Пекине все спокойно; китайское правительство проявляет свою обычную деятельность и проводит в настоящее время вопрос о реформе своего денежного обращения в стране и переходе с серебряной на золотую валюту. Ради этой цели приезжал в Пекин известный финансист-американец, который имел совещание с китайскими министрами и затем отправился по всем главным торговым центрам.

В китайской государственной и общественной жизни обновление, хотя и скачками, но продолжается. Одним из крупных событий дня следует признать, что Китай окончательно принял учреждение Красного Креста и Женевскую конвенцию. Императрица не только выразила свое сочувствие целям Красного Креста, но и пожертвовала из своих средств в фонд учреждения 20 тыс. лан. Среди министров возникла мысль о пересмотре китайских уголовных законов и согласовании их по возможности с европейскими. Неизбежность этой реформы признается китайским правительством, ибо, примкнув к европейской цивилизации, Китай уже не может продолжать применять к преступникам казни рассечения на части, забивания палками, отрубания рук, ног.

Новая организация государственной жизни неизбежно ведет за собою новые применения и в военном ведомстве. Таковым новшеством для китайской армии является организация в войсках врачебной службы. В Сычуане предположено открыть новую медицинскую школу, в которой преподаватели-иностранцы будут подготовлять военных врачей для полков. Каждый полк посылает от себя в эту школу 10 студентов, которые, пройдя курс военной медицины, займут места полковых китайских врачей.

Среди китайцев начинают интересоваться приближающимся юбилеем императрицы Цзи Си, и чем ближе подходит время торжеств 70-летия дня рождения китайской императрицы, тем более начинает проявляться в китайском обществе нервность ожидания возможных случайностей. Этой нервности много содействует самый возраст императрицы, а также и ее недомогание, утомленность, видимая непосильность справляться единолично со всеми тягостями современного политического положения дел, имеющих и для Китая громадное значение. Императрица уже допускает императора к участию в делах и многие вопросы правления передает в его руки, что еще более подтверждает слухи о желании и решении императрицы после празднеств исполнившегося ее 70-летия уйти на покой, передав правление государством в руки императора. Эти слухи имеют за себя много вероятия и потому, что до сего дня императрица не выбрала наследника престола, и еще потому, что у китайцев 70-летие считается не только самым почетным и почтенным возрастом, но и возрастом, после которого следует оставлять уже служебную деятельность и уходить на покой. С таким нетерпением ожидаемое 70-летие императрицы вызывает немало также догадок о возможных внутренних и дворцовых переворотах. Если император снова возьмет в свои руки правление государством, то, судя по прежней его привязанности к прогрессистам и главе их, Кан Ювею, надо ожидать, что партия прогрессистов станет во главе остальных, чего никогда не допустят Юан Шикай, Ma Юкун, Натун и другие современные могущественные деятели, стоящие во главе партии императрицы, но не императора. Отсюда обстоятельства могут так сложиться, что дворцовый переворот станет неизбежным. Юан Шикай слишком честолюбив, хитер и умен, чтобы отказаться от политических интриг. При дворе интриги в настоящее время достигли высокой степени. Интригам можно приписать и время от времени расходящиеся слухи, что императрица чувствует себя небезопасной в своем пекинском дворце и намерена оставить столицу и удалиться на юг. В местную китайскую печать проникают время от времени слухи, указывающие, что партия, ныне стоящая у трона, старается закрепить за собою влияние на дела, несмотря на могущие быть перемены. Так, в одной из китайских газет сообщается, что Юан Шикай, маньчжурский князь Юн Чин и некоторые другие члены Государственного совета представили императрице докладную записку, в которой просят об учреждении особого правительствующего совета, составленного из вице-королей (наместников) и губернаторов провинций. Наместники и губернаторы для участия в совете вызываются на один год. Цель совета -- выработать для всей Китайской империи одну общую правительственную систему. Опасаясь, чтобы докладной записке врагами ее не было придано иное толкование и даже обвинение в посягательстве на верховные права императора, просители оставляют место президента совета принцу крови при двух назначаемых от трона представителях. Тем не менее докладная записка, по слухам, вызвала при дворе недовольство и даже повлекла будто бы немилость для Юан Шикая, которому приписали желание ограничить власть императора и ввести подобие парламента.

В южных провинциях Китая волнения снова усилились, и убийство народом многих бельгийских миссионеров-католиков нисколько не успокоило населения. Из Сватоу и Кантона сообщают также об усилении разбойников, которые снова организованными и хорошо вооруженными отрядами держат в страхе население и чиновников. В провинции Гуандун эти разбойничьи шайки объединились под начальством знаменитого своего предводителя Лан Куансы, против которого посланы правительственные войска. Из Маньчжурии доходят слухи об усиленной организации хунхузов, предводимых японцами, в большую армию. Так, в местности Синминтин -- конечный пункт Китайской железной дороги, отстоящий от Мукдена в 80 верстах, -- появилась армия хунхузов в 10 тыс. человек. Постоянно подтверждаются также слухи, что в черте расположения русских войск к Маньчжурии повсюду есть японцы-шпионы, которые ходят под видом переодетых китайцев, рабочих, торговцев, даже мелких подрядчиков, поставляющих множество необходимых для войск предметов, выведывающих и узнающих наше расположение и передающих сведения своим путем прекрасно организованной разведочной службы. Множество нищих, переодетых китайцами, шатаются по деревням. В Инкоу, как только его оставили русские и вошли японские войска, тотчас же объявился, как сообщает "The China Times", японский полковник, живший все время неузнанным.

Совершающиеся за последние дни события в Маньчжурии и Порт-Артуре заставляют нас жить лихорадочною жизнью, что еще более увеличивается рассказами многих лиц, прибывших в Пекин из Инкоу и Порт-Артура. События развертываются теперь быстро, а мы вот уже две недели, как отрезаны от Маньчжурии и не получаем почты. Теперь почта будет ходить в Пекин по-прежнему через Кяхту и Монголию, как это было до постройки Сибирской и Восточно-Китайской железных дорог. Последнее письмо я получил от "Конфунция" из отряда генерала Мищенко этим старым путем. В письме своем "Конфунций" говорит, что санитарное дело в отряде Мищенко хорошо поставлено. "Раньше, до 1 июля, у нас не было ни летучих отрядов, ни госпиталей, да и трудно было бы ездить при нас; мы, как птицы божьи, летаем. Нужно сказать, что доктора у нас замечательные: под пулями перевязывают раненых и вообще не щадят себя. Наш отряд отдает им должную любовь за их заботы. Они заботятся и о пище раненых. А то -- какая у нас пища: кусок мяса, как подошва, рис и лепешки, о которых я уже писал. Переноска раненых была на носилках. В каждой сотне -- четверо носилок, на них кладут раненых и заставляют нести китайцев; за это платят большие деньги. С каждым раненым отправляли фельдшера. Теперь у нас появился летучий отряд Красного Креста, который работает, надо отдать справедливость, очень хорошо. У них всегда найдутся для раненых и консервы, и хлеб, и сахар; сейчас есть и коньяк. Во время боя они летают туда, где больше раненых". Обширным полем, но полем несуразным, нелепым, представляется мне русская жизнь... Все перепутано, перемешано на нем: рытвины, косогоры, сыпучие пески и площадки плодородной земли с источниками чистой здоровой воды. Буйно разрастается бурьян, рассыпаются пески, заглушая и засоряя плодородные земли. Едва успевают малочисленные работники отстоять чистоту земли от надвигающихся на нее со всех сторон сорных трав, а бурьян могуч, цепок, плодовит. Вот Федя Солдатик, как сыпучий песок, сушит и ничего не дает. Бросает зря направо и налево огромные деньги, но в этом его дурачат американцы, евреи, японцы, которых он берет на службу шпионами. Нанимает он несколько квартир и в каждой принимает таинственных посетителей, которые то приносят ему расположение японских войск, а оно, окажется, было правильным ровно неделю тому назад, а в данное время в этой местности нет ни одного японца, то сам он забудет в вагоне портфель с секретными документами и, спустя несколько дней, выкупает этот портфель у американских сыщиков. И в то же время сам Федя Солдатик любуется собой и восхищается своей деятельностью. Если заговоришь с ним о нашем положении, то услышишь такую речь:

"Вы себе и представить не можете, где, при какой обстановке, с какими людьми мне приходится встречаться. Иной раз бываешь в такой трущобе, что и не надеешься живым выйти. Убьют и никто не узнает, где убили. Японцы следят за каждым моим шагом. Рикши все подкуплены и сообщают японцам о каждом моем движении; подкуплены мои китайцы-слуги, и ходят за мной по пятам японские шпионы". А каковы другие люди, в руках которых находится судьба солдата, можно видеть из слов того же Феди Солдатика, сказанных об одном молодом офицере: "Он обкрадывает солдат. Я ему поставил ультиматум, если в течение месяца он сам не уйдет, я его отдам под суд. Я бы давно это сделал, да не хочу губить его карьеры -- ведь он только жить начинает".

Цепок и чиновничий бурьян... Ведь эта бытовая чиновничья плесень пронизывает русскую жизнь и отравляет каждого, соприкасающегося с ней. Ведь как прав в этом отношении П. М. Лессар, ставивший к позорному столбу разных Моноклевых!

"Вы себе представить не можете, что за гадость, что за мерзость приходится здесь переживать, -- говорил П. М. -- У меня такая масса дела, такая масса неприятностей и объяснений по поводу китайского нейтралитета и по поводу нашей несчастной войны, что вовсе нет времени и охоты заниматься дрязгами г. Моноклева. А ничего не поделаешь, приходится.

Моноклев, видите ли, не сошелся во лжи с г. Аиловым; теперь это так смешно раскрывается. Теперь лгут они оба, и оба лгут невпопад, выдавая друг друга. Дело в том, что когда весной был здесь Аилов, то Моноклев условился с ним, чтобы Аилов вызвал Моноклева при первой же возможности в Шанхай. Основой оставления службы эти господа ставят всегда семейные обстоятельства! Так и здесь -- основой выезда Моноклева из Пекина в Шанхай служит то обстоятельство, что "климат Пекина невозможен для здоровья супруги Моноклева". Так сам он говорил мне, прося дать ему отпуск. Получаю я письмо от Аилова, который просит отпустить к нему в Шанхай Моноклева и сообщает, что он, Аилов, тоже задумал издавать в Шанхае для китайцев и иностранцев патриотическую газету. Заведование газетой он хочет поручить Моноклеву. Теперь ведь везде пошла мода на издания газет с русским направлением и проявлением патриотических чувств. Теперь, вероятно, хотят начать побеждать японцев газетами. В начале войны были все молебны, потом иконы, а теперь пошли газеты... В начале войны японцы -- в нас миной, а мы в них -- ........., а теперь уже каждый раз, как нас разобьют японцы, мы начинаем издавать новую патриотическую газету.

Ведь газеты уже издаются в Харбине, Пекине, теперь будет газета в Шанхае, а Федя Солдатик хлопочет издавать газету в Тяньцзине.

Нет, хороша будет газета, хорошо будет направление, которое будет проводить Моноклев...

Но Моноклев попал в глупое положение. Узнав, что Аилов желает засадить его в Шанхае за работу в газете, чего сам Моноклев вовсе не желает, последний отказывается ехать в Шанхай. Его супруге вдруг стало лучше, здоровье ее поправляется, и Моноклев решил на лето поехать на дачу к морю в Петайхо... Я несказанно буду рад, когда Моноклев уедет к морю поправлять свое и своей супруги здоровье... Ведь этот господин наплел такую гадость, что я вот принужден отписываться... Вот какая лежит у меня переписка с князем О.,-- показал П. М. Лессар рукой на груду исписанных листов бумаги. -- Это целый фельетон из нравов пекинских обывателей.

Началось с того, что Моноклев сообщил графу К-ни в письме мои непочтительные отзывы относительно чересчур уж любезного обращения графа с разными газетчиками и интервьюерами. Я нисколько не скрываю своего мнения и говорю открыто, что граф К-ни, который направо и налево вещает журналистам и репортерам свое политическое profession de foi, поступает неправильно. Ни один посланник этого не делает...

Я считаю себя вправе критиковать действия каждого общественного деятеля.

В разговоре с Моноклевым я высказал мой взгляд на действия графа, а г. Моноклев взял да и отписал графу весь мой разговор. Граф на меня оскорбился и послал жалобу князю О. в Петербург, а я получил от князя письмо, в котором он просит меня выяснить, в чем все дело.

Чтобы узнать, в чем дело, я пригласил к себе Моноклева и спросил, что он писал графу. Моноклев ответил, что, любя и уважая графа, он не мог спокойно перенести моих слов осуждения. Ему было так больно, так обидно, что он все, что я говорил, передал в письме графу. Я подтвердил Моноклеву еще раз мой взгляд на пределы пользования печатью и сношениями с репортерами, назвав при этом действия Моноклева сплетней. Вот и возникла громадная переписка между мною и князем О. по жалобе графа К-ни. И этими дрязгами занимаются наши деятели в Петербурге!..

Я все это отписываю князю О. в Петербург очень подробно, извиняясь, что отнимаю у него на пустяки деловое время, надеясь лишь на то, что чтение этого фельетона вполне уже удовлетворит князя".

Из других типов, которые дает русская жизнь, небезынтересны -- бывший иеромонах Пимен и -- современный Б-в.

Бывший иеромонах Пимен, в мире С., в университете был юноша экзальтированный и увлекающийся. Еще студентом он увлекался идеей служить Богу и человеку. По окончании университета он принял монашество и был назначен миссионером в Китай. Как велика была идейность его монашеского служения, можно видеть из случая, о котором он сам рассказывал своему другу, Н. В. Лаптеву. "Возвращался я один раз из Александро-Невской лавры домой в митрополичьей карете. Весь путь по Невскому был полон народа, который, видя митрополичью карету и в ней монаха, думал, что едет митрополит, и народ останавливался, кланялся. Сердце мое трепетало от духовного волнения. Слезы, близкие к рыданиям, теснили мне грудь, и с пламенной молитвой я благословлял народ. Это был самый светлый момент из всей моей монашеской жизни", -- говорил Пимен. "Мог ли выработаться из Пимена действительно монах-аскет, не знаю. Думаю, что нет. Думаю, что, рано или поздно, Пимен снова бы вернул к себе жизнь, хотя бы он и не попал сразу в шумную жизнь, как это случилось с ним в Китае. В Пекине он попал в обстановку, вредную для монаха, и прожил иноком всего один год, а потом увлекся гувернанткой".

Бороться со своим чувством он не захотел, почему оставил монашество и женился на гувернантке.

-- Я могу рассказать один эпизод из встречи моей с о. Пименом в Калгане, -- отозвался Н. Н. Шулынгин. -- Это было в 1894 г. Русская колония была тогда в Калгане многочисленна, человек до сорока. Вся колония была чисто коммерческая, деловая; жила только отправкой чаев и соревнованием между уполномоченными фирм. Все интересы сводились к тому, чтобы как можно скорее и прежде других отправить чай из Калгана на Ургу и дальше в Россию через Кяхту. Отправка чаев была злобой дня. За время отправки все волновались, нервничали. Успешность и скорость отправки чаев зависели исключительно от того, кому из доверенных удавалось скорее залучить ямщика-монгола, чтобы навьючить на его верблюдов ящики чая и пустить караван в путь.

Ввиду такой спешки и соревнования за сезон отправки чаев, т. е. с сентября-октября и по январь месяц, вся русская колония, т. е. доверенные фирм и служащие, ссорились и грызлись друг с другом из-за ямщика, обвиняя один другого несоблюдением очереди, в заманивании ямщика недобросовестными средствами...

За время отправки чаев русские в Калгане избегали даже встречаться друг с другом. Но как только отправка чаев оканчивалась, -- все успокаивались, мирились друг с другом и дружно жили вместе вплоть до новой отправки чаев, т. е. до осени. Тогда начиналось снова все старое.

Из всех русских один только Б-в не уживался в мире. С ним постоянно были у нас нелады. Враждебные отношения калганцев к Б. не смолкали даже в религиозных вопросах. Церкви в Калгане в то время не было, и богослужение совершалось в домовой церкви у Коковина-Басова, когда приезжал иеромонах из Пекинской духовной миссии. Кроме общей для всех прихожан Калгана домовой церкви у Коковина, отправлялась служба по личной просьбе и в других домах. Случилось раз, что иеромонах, не предупредив прихожан, стал служить в доме Б., что и вызвало резкий разлад среди калганцев, не желавших идти в дом Б. Общая молитва стала невозможной, и калганское общество разделилось на враждующие партии.

В разгар этой вражды приехал в Калган, направляясь в Пекин в духовную миссию, неожиданно иеромонах Пимен. В Калгане о. Пимен со всеми ознакомился, произвел на всех прекрасное впечатление и первую обедню отслужил по-прежнему в доме Коковина, куда и собрались все калганцы. Следующую обедню Б-в просил о. Пимена отслужить у него в доме. О. Пимен согласился. По окончании обедни в церкви Коковина о. Пимен вышел на амвон и, обращаясь к прихожанам, сказал, что следующую обедню он будет служить в доме Б. и просит прийти на божественную службу всех прихожан церкви.

-- Батюшка! Мы давно уже порвали всякие сношения с Б. и не ходим к нему, -- отвечали прихожане.

-- Я знаю вашу рознь, -- отвечал о. Пимен, -- но я прошу... Не докончив фразы, о. Пимен вошел в алтарь и вышел оттуда с крестом в руках и, став на амвон перед прихожанами на колени, поклонился в землю и, подняв крест, сказал: "Именем Христа Распятого прошу вас всех прийти на божественную службу в дом Б-ва".

Все до того были потрясены этим обращением и просьбою о. Пимена, что первое время молчали, но потом бросились поднимать его с колен, целовали у него крест в руках, целовали его руки, целовали его одежду, плакали... Сам о. Пимен стоял бледный, дрожащий, обнимал всех и плакал.

На следующую службу все русские до единого в первый раз пришли на молитву в дом Б.

Но уехал о. Пимен и враждебные отношения снова возобновились.

Личность Б. русски-своеобразна. Из крестьян или мещан Вятской губ., он приехал в Китай разведчиком от одной фирмы по отправке чаев и поселился в Калгане. В это время в Тяньцзине скончался представитель чайной фирмы Молчанова-Печатнова, Белоголовый. Хотя семья у Белоголового была большая, но никто из семьи продолжать чайное дело не пожелал, и, таким образом, заместителем умершего Белоголового явился в Тяньцзинь Б. Неуживчивый, с неприятным характером, но "мужик умный и оборотливый", Б. скоро осмотрелся и, помимо чайного дела, вошел в компанию с одним немцем, покупая в Монголии монгольскую шерсть и отправляя ее через Тяньцзинь в Гамбург. Шерстяное дело давало хорошие барыши, и Б. стал богат. Но миллионером он стал после боксерского 1900 г., принесшего ему, как и многим другим, помнящим 11-ю заповедь -- "не зевай", -- обогащение.

В боксерский год обогащались в Китае и за счет китайских правительственных арсеналов и казначейства, забирая слитки серебра, запасы китайских денег, вывозя из арсеналов медь, из казенных копей каменный уголь, и за счет бежавшего населения, завладевая его землей, а затем сдавая ее по высоким ценам в аренду под притоны разврата и опиума, под квартиры для рабочего люда.