В госпитале лечились выздоравливающие. С первого дня я сначала робко, а потом все увереннее заходил в палаты, и скоро меня все знали по имени. Я тоже знал, как зовут почти всех, хотя госпиталь был очень большой.
Врачи и сестры не прогоняли меня, но запрещали покупать на рынке раненым махорку, хотя многие об этом просили. Некоторым табака нехватало, курили одну самокрутку за другой. Тогда сигарет и папирос не было. Отрывали ровную полоску старой газеты, насыпали немного махорки по длине полоски, уминали слегка пальцем и скручивали газетную полоску с махоркой чуть-чуть на конус. Самый кончик откусывали. Махорку держали в кожаных или плотных матерчатых кисетах с завязками, она была крепкая, схватывало дыхание, но это и ценилось. От махорки в комнатах стоял тяжелый воздух, – раненые тайком курили в палатах. Их за это ругали, но они снова начинали курить, как только сестра выходила из палаты.
Большинство раненых было либо на костылях, либо они вообще не могли ходить, – лежали или сидели на своих кроватях. В каждой комнате было человек по 15-16. В палатах было радио, каждый день приходили газеты, но не все могли их читать, а некоторые просили выключить радио. Когда меня просили, я читал им вслух газеты. Читал я с выражением, старался, постепенно вокруг меня собиралась группа. После читки какого-нибудь материала начиналось обсуждение. Но говорившего прерывали другие – просили читать дальше.
Раз в неделю устраивали выступление художественной самодеятельности. Артисты приезжали редко, – и это был уже праздник. А так выступал, кто мог и как мог, – хлопали всем. Меня тоже просили выступать, и я пел песни, которые помнил, и читал стихи Пушкина, т.к. у меня была его книга стихов, и я учил их наизусть. В газетах тоже печатались стихи, в основном, фронтовых поэтов, я их тоже учил наизусть. Успехом пользовались пародии на фашистов, я пытался изобразить эти сценки в лицах.
Иногда меня просили что-то кому-то передать в другую палату или, наоборот, принести, позвать сестру, написать или прочитать письмо и многое другое. Я с радостью выполнял все просьбы и просил рассказать что-либо о том, как было на фронте, как они воевали. Никто не любил всерьез что-то рассказывать. А если кто-то начинал что-то сочинять, – боевое, героическое, – его быстро останавливали: «Хватит врать-то!» – говорил кто-нибудь.
Некоторые раненые страдали от боли, стонали, просили унять боль, – им что-то вкалывали, и они ненадолго утихали.
У раненых было много патронов, а некоторые даже имели револьверы и гранаты, хотя это запрещалось. Тем не менее, они как-то умудрядись все это проносить и сохранять. Я до сих пор не знаю, зачем им это было надо. Иногда в знак благодарности мне украдкой дарили патрон, я этому был очень рад, а они знали, что для меня это лучший подарок. Вскоре у меня скопилось много патронов, я их хранил в дупле старого дерева в дальнем конце запущенного сада, куда никто, кроме меня, не ходил.
Свободное копирование
