10 ноября.
6 ч. утра. Темно и на ветру холодно. Стою в очереди за кипятком. Палуба завалена скрюченными телами спящих людей. Монотонно шипит пар в трубе, тускло светит электричество. В темноте мерцают огоньки "Саратова", "Крыма" и других транспортов, стоящих поблизости. И на каждом из них те же измученные, изголодавшиеся люди, не знающие, что их ожидает впереди.
Снова слезы подступают к горлу. Из-за воспоминаний и тесноты я не мог спать, вышел на свежий воздух, но и тут они меня преследуют. Встает в памяти прошлая зима, зеркальная гладь скованного льдом Дона. В голубом тумане виднеется далекий Ростов. И кругом -- все те, кто теперь давно уже навеки успокоились в могиле. Юнкер Сидоренко -- горячий, увлекающийся, но прекрасно дисциплинированный и до фанатизма упорный человек. Тихий, застенчивый, неловкий гимназист Гурьев. Иванов, так же тихо умерший, как тихо он жил. Вечно веселый, краснощекий Коля Соколов -- ему оторвало голову на мельнице в Фридрихсфельде. Атаки Буденного на Кулишевку... Разбитая, точно высосанный апельсин, голова ездового, кости, торчащие из сапога раненого реалиста Жоры Б. Кошмары кубанского отступления... В период горячих боев как-то не замечалось того, что принято называть "ужасами войны", а теперь эти ужасы все сильнее и сильнее чувствуются.
Думаю, что из всех предполагаемых формирований ничего не выйдет. Старые офицеры -- добровольцы и солдаты, как интеллигентные, так и простые, -- в один голос говорят, что разбегутся куда глаза глядят, если только дело запахнет новой войной.