Memuarist » Members » Vladimir_Odoevskiy » Текущая хроника и особые происшествия - 83

Текущая хроника и особые происшествия - 83

15.12.1860
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

14 декабря

Приходил ко мне литератор (не знаю, что он писал) Аполлон Александрович Григорьев, но в такой бедности, что жалко смотреть. На беду у меня всего до первого числа было 30 рублей; я отдал ему половину, а уже как обвернусь в эти две недели -- не знаю, тем более, что разные господа меня терзают.

Рубинштейн рассказывал так свою историю в Певческой академии (в Михайловском дворце). Разучивали "Walpurgis Nacht" {Вальпургиеву ночь} Мендельсона; хор фальшивил в сопранах; он заставляет одних первых -- фальшивят; он заставляет петь один первый ряд, также фальшивят, один второй -- фальша нет; следственно фальшивят в первом ряду, он перебирает тройками, открывается, что одна тройка производит фальш, он приглашает этих дам пропеть по одиночке, они не соглашаются. С обычной своею резкостью Рубинштейн говорит: "Ces dames sont priees de ne plus revenir" {Можете больше не беспокоиться.}. Тогда произошел скандал; полсотни мущин стали кричать, что Рубинштейн должен просить извинения, дамы, видя защиту, пустились в истерики, в обмороки и проч. т. п. Доктор Арнет прибежал в шлафроке -- умора! Рубинштейн не уступил требованиям и ушел из залы, и на другой же день он послал уведомления директорам, что он отказывается от учения в академии, от директорства и от дирижерства. Завтра он пишет извинения к трем дамам и объявляет им о своей отставке. Рубинштейн не прав в форме. Отказ непослушным дамам должно было объявить не тут же, но после. Не прав может быть и в обороте речи. Но в сущности он прав, на него падает ответственность за фальшь хора; и потом, за чем дамы ходят в Певческую академию: учиться или для веселого препровождения времени; в последнем случае можно найти другие забавы. Дело в том, что мы еще до такой степени дики, что музыка считается не более, как забавою, но как поправить все это? С Рубинштейновым отказом Общество рушится; удержать его может лишь общее письмо или просьба всех членов Общества, или по крайней мере всех участвовавших в Певческой академии. Но кто имеет право собрать их, и во имя чего? Здесь оказывается вся нелепость организации Общества, о чем я говорил Рубинштейну, как только вышел устав. "Vous n'avez personne a invoquer" {Вам не к кому обратиться.}, сказал я ему тогда. И действительно отсюда все неприятности. Общество не избирало ни директоров и никого из должностных лиц; никто не может говорить от имени Общества, car la Societe n'a donne de mandat a pesonne {Так как общество никому не давало полномочий.}, а только от своего имени. Я боюсь, что вся моя готовность это дело уладить не будет иметь никакого успеха. -- Штуббе говорила, что надобно сделать повестку au nom de l'art et de l'humanite {Во имя искусства и человечества.}. Любопытна была бы редакция такой повестки.[1]

[1] Здесь в "Дневник" вклеено следующее письмо А. А. Григорьева:

"Князь Владимир Федорович!

Вы -- один из немногих уцелевших литераторов Пушкинской эпохи и этого для меня, человека, по убеждениям своим и взгляду на общественное развитие и искусство гораздо более принадлежащего к Пушкинской эпохе, чем к современной -- достаточно, чтобы я обратился к вам с просьбою о приеме и покровительстве.

Смею надеяться, что имя мое не вовсе вам безызвестно. О том, что я в нескольких критических статьях моих выражал мое искреннее уважение и жаркое сочувствие к вашему глубокому и уединенно-стоящему таланту, -- распространяться я не считаю нужным. Ни ваша личность, ни ваш талант не нуждается в каждениях.

Если вам будет угодно принять меня и выслушать, о чем именно я буду просить вас, -- я ожидаю только вашего позволения, но обязан предупредить вас, что в настоящее время не могу явиться к вам даже в приличном костюме.

Позвольте назваться, князь, усердным почитателем вашим

Аполлон Григорьев.

1860 г. Дек., 14 среда"

На письме приписано Одоевским: "Аполлон Александрович Григорьев приходил меня просить походатайствовать у Путяты, чтобы ему выдали жалованье и прогоны для проезда в Оренбург, где он получил место учителя в кадетском корпусе. Он в крайней бедности, почти без сапогов.

Он принес мне статью: "Вопрос о народности и его естественные границы", написанную ужаснейшим почерком, но что я мог прочесть, то показалось мне весьма замечательным".

Далее в "Дневник" вклеено следующее письмо П. Плетнева:

"Милостивый государь,

Князь Владимир Федорович!

Генерал Путята известил меня, что в Кадетском Оренбургском корпусе есть вакансия учителя русской словесности, и что он желает, чтобы я рекомендовал ему благонадежное лицо из кончивших курс студентов. В это время приехал ко мне г-н Григорьев (Аполлон Александрович) и объявил, что не имея теперь места, он желает отправиться в Оренбург.

Зная, что он несколько лет печатал хорошие критические статьи в журналах и судит о литературе, как опытный и талантливый литератор, я немедленно написал к генералу Путяте о предпочтении моем самому лучшему студенту человека, долго на практике изучавшего дело писателя и критика. Таким я по убеждению нахожу г. Григорьева.

Не быв с ним, как и ваше сиятельство, в сношениях прямых, конечно могу предполагать, что какие-нибудь ошибки ранней молодости и несколько преждевременная женитьба привели его к обстоятельствам затруднительным, но это не более, как предположение, гадание и тому подобное, гадание, вытекающее из того, что в нынешнюю пору мы видим молодых людей, менее талантливых, нежели г. Григорьев, а все-таки пользующихся щедротами литературных антрепренеров.

Итак, мне кажется, ни вы, ни я, не поступим против совести, если, зная о литературных успехах его, скажем, что в учители корпуса он не только принят быть может, но и достойнее многих и очень многих из сверстников своих.

Примите, ваше сиятельство, уверения в отличном моем почтения и преданности

П. Плетнев.

15 дек. 1860"

Поездка Ап. Григорьева в Оренбург в качестве "учителя третьего рода по предмету русского языка" Неплюевского кадетского корпуса имела более глубокие причины, чем Григорьев это объяснял в официальных прошениях. Хотя, действительно, вернувшись в конце 1860 г. из Москвы (где он порвал отношения с Катковым), Григорьев запил, запутался в долгах и даже в начале января 1861 г. попал в долговое отделение, подлинными причинами его бегства из столиц надо считать связь с "устюжской барышней Марией Федоровной", и, по собственным словам Григорьева, "сознание своей ненужности". Подробно об обстоятельствах как этой поездки, так и вообще жизни Григорьева в 1860--1861 гг. см. в "Воспоминаниях" Н. В. Страхова и письмах к нему Ап. Григорьева (последнее, комментированное издание -- в книге "Аполлон Григорьев. Воспоминания". М.-Л. 1930).

Примечательно, что Одоевский в 1860 г. не знает, что писал Григорьев. Статья "Вопрос о народности и его естественные границы" -- вероятно статья Григорьева "Народность и литература" ("Время", 1861, февраль стр. 83--112). По словам Григорьева его вынужденный уход из "Русского Слова" был вызван тем, что он "не позволил г. Хмельницкому вымарать в моих статьях дорогие мне имена Хомякова, Киреевского, Аксаковых, Погодина, Шевырева" ("Краткий послужной список"). Об отношениях Григорьева и Хмельницкого см. "Звенья" I, публикацию Г. Прохорова и его вступ. ст. См. также записи от 15, 16, 18, 27 и 28/XII.

09.01.2018 в 20:17