В январе месяце 1845 года начались мои экзамены. Первый был из всеобщей истории. Перед началом экзамена Грановский подошел ко мне с упреком, зачем я не переговорил насчет вопросов, и просил меня указать ему предметы, о которых я желаю получить вопросы. Я отвечал, что выбрал бы вопрос о реформации; на это Грановский заметил, что предмет щекотливый, особенно неловко будет трактовать о нем в присутствии Строганова; тогда я отвечал, что если нельзя отвечать о реформации, которою я в недавнее время особенно занимался, то пусть сам назначит вопросы, ибо мне все равно. Он мне назначил первый вопрос из истории Франции о первых Капетингах; второй - из истории Испании - позабыл уже, что именно; касательно же третьего Грановский предложил вопрос о развитии русской и западной летописи; я заметил, что вопрос мне не нравился, но Грановский настаивал - и я согласился. Причина такого настаивания со стороны Грановского была та, что славянофилы, органом которых в это время был Шевырев, провозглашали, что русская летопись выше западной, ибо в последней выходит наружу личность летописца, тогда как в русской этого вовсе нет; поэтому западным очень хотелось знать, как я решу этот вопрос.
Моя начитанность в истории, особенно во французской, дала мне возможность и не приготовившись отвечать вполне удовлетворительно; Грановский не мог не признать этого и в отметке написал, что я обнаружил обширную начитанность, но прибавил, что я затрудняюсь в изложении - намек, что у меня нет способности к занятию профессорской кафедры. Второй экзамен был из русской истории; положено было пригласить старого профессора Погодина; Погодин явился и, не сказавши мне ни слова, задал вопрос: изложить историю отношений России к Польше с древнейших времен до последних времен. Я не хочу думать, чтоб вопрос этот был задан злонамеренно; гораздо вероятнее для меня, что вопрос такой был выбран просто по научной бестактности, которою отличался Погодин. Прежде всего, разумеется, я должен был ответить кратко, ибо говорить подробно - для этого недостало бы целого дня, не только вечера, но с другой стороны, я должен был показать свои знания в подробностях русской истории. Неприготовленный, не имея возможности, времени обдумать, как выйти из затруднительного положения, я начал бросаться в сторону, чтоб показывать свое знание собственно в русской истории, но Погодин не давал мне этого делать, сейчас же замечал, что я вдаюсь в ненужные подробности, не идущие прямо к делу; и таким образом я проболтал целый вечер, протягивая чрез девять веков отношения России к Польше. Да не забудется, что для сколько-нибудь удовлетворительного решения этого вопроса тогда не сделано было ничего, что для этого сделал я же вследствие почти двадцатилетних трудов по неизвестным архивным источникам. Погодин объявил, что я отвечал удовлетворительно, но западники провозгласили, - разумеется, не в заседании, - что вопрос и ответ были гимназические, а не магистерские и из ответа моего вовсе нельзя заключить о моей способности к занятию профессорской кафедры: заключение совершенно справедливое! Третий экзамен, особенно экзамен из статистики, был совершенно неудачный: Чивилев предложил мне вопрос, которым подробно я именно не успел заняться перед этим, - вопрос о русской торговле.
Эти неудачи мои заставили Погодина и Шевырева действовать решительнее для приведения в исполнение своих замыслов, т.е. для введения Погодина опять в университет. С самого приезда моего из-за границы, видясь с Погодиным, я замечал, что он сильно жалеет о своем выходе из университета и сильно зол на университетское начальство, зачем оно не просило его остаться. "Вот и Шафарик пишет, зачем я так рано оставил университет; вот и Антонский говорит: "Рано, рано в отставку!" " - пел он мне по вечерам, когда я к нему приезжал. Когда я ему сказал, что уже начал писать диссертацию именно об Иване III, то он мне сказал на это: "А почему бы вам не заняться окончательным решением вопроса о варягах?" Я отвечал, что считаю вопрос решенным и нахожу больше интереса в позднейших явлениях. Потом он мне однажды заметил: "Что же вы пишете диссертацию и со мной об ней никогда не поговорите, не посоветуетесь?" Я отвечал: "Я не нахожу приличным советоваться, потому что хорошо ли, дурно ли напишу я диссертацию - она будет моя, а стану советоваться с вами и следовать вашим советам, то она не будет уже вполне моя". "Что же за беда! - отвечал Погодин. - Мы так и скажем, что диссертация написана под моим руководством". Я ничего не отвечал на это, но всякий поймет, что затаилось в душе моей после этого разговора.
Перед началом экзаменов я как-то зашел к Давыдову как декану. Давыдов с нахмуренным лицом вдруг спросил меня: "Что же это значит? Михаил Петрович Погодин хочет опять войти в университет! Что же, вы-то при чем останетесь: ведь мы имеем вас в виду". Озадаченный этими словами, я отвечал, что ничего не знаю, что это - дело университета: как он решит, так и будет. Давыдов по природе своей заподозрил слова мои в неискренности, заподозрил, что у меня с Погодиным стачка, и так как он не любил Погодина по соперничеству в милостях Уварова, как не любил всех, кто был покрупнее, был очень доволен выходом его из университета, то начал смотреть на меня как на погодинского клиента, с которым вместе хочет войти и Погодин опять в университет. После неудачного экзамена я пришел к Строганову, не помню, сам ли или он меня позвал. Он встретил меня жалобами на мой неудачный экзамен. Я рассказал ему прямо причины моей неудачи, прямо объявил, что, имея в виду кафедру русской истории, я счел нелепым, вместо того чтоб спешить главным, диссертацией, которая должна показать мои права на кафедру пред всею ученою Россиею, заниматься статистическими подробностями; что же касается до нелепого вопроса в русской истории, то, конечно, я в нем не виноват. "Экзамен прошел, - продолжал я, - остается диссертация, которую я подам немедленно, она решит все, а против интриг я действовать не умею". "Против каких интриг?" - возразил Строганов. "Считаю неприличным, - отвечал я, - распространяться теперь об этом; если ваше сиятельство еще ничего не знаете, то скоро все узнаете: у меня есть соперник, кто - об этом я вам теперь не скажу". Строганов, как видно, знал об интригах Погодина и Шевырева и очень был рад услыхать от меня, что я смотрю на это дело как на интригу, против меня направленную; из тона негодования, досады, с которыми я говорил ему об этом, он понял, что я в этой интриге участвовать не могу, не подставляю своих плеч, чтоб внести Погодина в университет. Строганов тотчас переменил тон, стал меня ободрять, повторял, что главное - диссертация, а не экзамен, и мы расстались очень хорошо.
