А годы уходят, уходят. Продолжение 27

Я застал Гулиа не только не сталинистом, но, наоборот, любившим рассказывать об исковерканных при Сталине человеческих судьбах. Его отец Дмитрий Гулиа считается чуть ли не основоположником абхазской литературы, во всяком случае, выдающимся абхазским поэтом. Не зная языка, не могу это подтвердить или опровергнуть. А сын писал на русском. «Весну в Сакене» я не читал, но фильм по этой книге видел. Очень давно. Многого, конечно, в нём не помню. Но его начало не забыл.

Он начинается с того, как возвращается с войны на свою родину солдат. На солдате безукоризненно подогнанная по фигуре гимнастёрка с подрагивающими на груди многочисленными наградами. Он идёт горной тропой, подставляет ладони под весело сбегающий с высоты водопадик, умильно смотрит на стадо упитанных коров, на луг, где щиплют траву ухоженные козы и овцы. И вот он у цели. Домик. Солдат медленно оглядывает двор. Вот девочка созывает кур, насыпая им в кормушку зерно. Вот мальчик играет с собачкой. А вот женщина сидит на маленькой скамеечке возле большого казана, куда забрасывает овощи, которые чистит. Она поднимает глаза. Видит солдата. Встаёт. Её глаза светятся счастьем. Она протягивает руку и обводит ею всё вокруг:

– Посмотри, как похорошела наша Абхазия!

Это встреча мужа с женою, которые несколько лет не виделись. Это первая фраза, которую сказала жена мужу, вернувшемуся с войны.

Конечно, режиссёр фильма вряд ли буквально перенёс на экран текст книги Гулиа. Но он действовал по её мотивам, по мотивам той литературы, которую я книгу за книгой проглатывал в детстве, не слишком ощущая разницы между ними: «Кавалер Золотой Звезды» и «Семья Рубанюк», «Я сын трудового народа» и «Борьба за мир», «Ясный берег» и «Белая берёза».

Назначение Гулиа заведующим всеми русскими публикациями в «Литературке» сильно укрепило его позиции в издательском мире. Он и прежде не испытывал проблем с выпуском своих книг: многолетний работник «Литгазеты», он был ещё и членом ревизионной комиссии большого Союза, то есть Союза писателей СССР. Но недаром в нашем «Клубе 12 стульев» существовала рубрика «Ты – мне, я – тебе». То, над чем потешались на шестнадцатой странице газеты, пышным цветом процветало в её первой тетрадке и, в частности, в отделе Гулиа.

Там печатались прозаики и поэты, бывшие одновременно директорами издательств или главными редакторами периодических изданий. Они в свою очередь печатали прозу Гулиа, его исторические романы о древних философах или о египетском царе Тутанхамоне. Причём чем дальше, тем больше Георгий Дмитриевич входил во вкус. Вот вышло из печати его избранное в четырёх томах. А спустя десяток другой лет ещё одно собрание сочинений в четырех томах, куда из прежнего четырёхтомника почти ничего не вошло. Можно считать, что он при жизни выпустил восьмитомник.

Я был знаком с ним ещё до «Литературной газеты». В Госкомитете по кино, где я работал, были внештатные члены редколлегии. Несмотря на то, что он был внештатным, Георгий Дмитриевич вёл себя на редколлегии весьма активно, дружил со штатными членами редколлегии.

При мне студии Средней Азии курировал член редколлегии – одноногий Антон Сегеди. Высокий, шумный, он обычно входил к нам в комнату перед обсуждением какого-нибудь узбекского, казахского, любого другого из этого региона сценария или перед просмотром какого-нибудь фильма одной из пяти среднеазиатских студий. Он садился на стул, аккуратно прислонял костыли к столу и молитвенно складывал руки: «Поддержите, ребята!» И мы поддерживали. Хотя фильмы обычно были какими-то нудно-восторженными. Впрочем, Сегеди и не настаивал на том, чтобы фильм был рекомендован всесоюзному зрителю. Его вполне устраивало разрешение показывать картину в той республике, где она была отснята. «Там всё это воспринимают по-другому», – добро говорил он. Он вообще слыл добряком и весельчаком. В своей компании его любили. Внештатный член редколлегии Госкино и штатный член редколлегии «Литературной газеты» Георгий Гулиа, печатавший в юмористическом разделе «Литературки» «Рассказы о моих друзьях», написал о нём под заголовком: «Мой друг Антон Сегеди». А спустя пару месяцев Сегеди как-то очень скоропалительно ушёл из Комитета на пенсию. Открылось, что несколько среднеазиатских режиссёров, которым надоели поборы Сегеди, обратились в ЦК КПСС, где рассказали о разных суммах, какие он установил за одобрение сценария и фильма. К партийной ответственности Сегеди привлекать не стали, тем более – к уголовной. Посоветовали только подать заявление об уходе. Что он и сделал.

А Синельников нашим редактором пробыл недолго. И, по правде сказать, сильно облегчил мне жизнь своим уходом. Постоянные мои с ним стычки подталкивали меня искать другую работу. Но не подворачивалось ничего интересного. Звали меня, например, в журнал «Литература в школе».

Правда, был момент, когда я собрался уже уходить хоть в этот журнал, хоть «на вольные хлеба», – лишь бы не работать в «Литературке».

Это случилось, когда в газете появилась за подписью какого-то историка гнусная реплика по поводу напечатанного в «Юности» стихотворения Олега Чухонцева «Повествование о Курбском». Я был убеждён, что этим историком на деле является Михаил Синельников: та же невнятица, те же проклятия автору и те же злобные ему угрозы.

Особенно бешено облаивал Чухонцева репликист за такую фразу из монолога Курбского: «Чем же, как не изменой воздать за тиранство, / если тот, кто тебя на измену обрёк, / государевым гневом казня государство, / сам отступник, добро возводящий в порок».

– Ну и что тут крамольного? – спрашивал я у летучки. – Перечитайте Карамзина, у которого сказано, что Грозным современники называли не тирана Ивана IV, а его деда, Ивана III. Ивана IV при жизни называли Мучителем. Перечитайте Алексея Константиновича Толстого…

– А Вам не приходило в голову, – сладким голосом спросил меня Чаковский, – что Курбского здесь очень легко заменить генералом Власовым?

– Не приходило, – ответил я. – У них разные судьбы. Курбский бежал от тирана, а не попадал в плен. Он действовал осознанно. Не попади Власов в плен, ещё не известно, как сложилась бы его судьба.

– Но он попал в плен, – уточнил Чаковский. – И судьба его известна. А насчёт того, чем он отличается от Курбского… Знаете такой анекдот. Стоит еврей, смотрит на Кремль и громко говорит: «Чтоб они сдохли, мерзавцы!» «Кого вы имеете в виду, гражданин?» – вежливо интересуются у него двое в штатском. «Империалистов, поджигателей войны! – отвечает еврей. – А вы кого имели в виду?»

Курбский не просто бежал от Грозного, – сменил тон Чаковский. – Курбский повернул оружие против русских войск, он воевал на стороне поляков.

– Но история этого ему в вину не ставит, – сказал я. – Потому что не было тогда такого патриотического понятия, как русское войско. А было войско Ивана IV, состоявшее, кстати, из множества наёмников.

– История – это историки, – ответил Чаковский.– Одни не видят вины Курбского в его походе с поляками на Русь, а другие видят.

– Другие, – сказал я, – это вроде того историка, которого мы напечатали. Но вы-то говорите о том, что поэт под видом Курбского вывел Власова. А ведь ещё Пушкин выступал против подобной подозрительности, когда просил Николая разрешить ему публикацию «Бориса Годунова». «Все русские бунты похожи друг на друга», – писал он. И царь согласился с этим.

– Не первый раз, – подвёл итоги нашей дискуссии Сырокомский, – вы, Геннадий, выступаете против политики газеты. Так, может быть, вам лучше было бы из неё уйти?

Всё! Терпение моё кончилось. Конечно, лучше уйти! И надо же! В тот момент, когда сел писать заявление об уходе на имя Сырокомского, он меня к себе вызвал.

– Пойдемте, прогуляемся, – предложил он. И когда мы вышли из здания, остановился во дворе и сказал:

– Эта скотина, Синельников, пришёл ко мне с якобы согласованным в отделе предложением о Вашем увольнении. Я ему сказал: «Сначала пусть ваши сотрудники научатся работать, как Красухин, а потом мы будем рассматривать их предложения». Но, Гена, зачем вы всё время лезете на рожон? Ну для чего вы сегодня полезли. Вы знаете, кто этот историк?

– Синельников? – спросил я.

– Мелентьев, – ответил Сырокомский. – И будьте уверены, что стенограмму летучки он прочитает.

– Ну и пусть!

– Вам – пусть, а отдуваться нам с Чаковским! По этому стихотворению было закрытое решение ЦК. Давайте впредь поступать так: если вам что-то не нравится, вы ко мне приходите, а не летучке рассказывайте. Ведь вы же не мальчик. Знаете, сколько там очень внимательных ушей!

Мелентьев в ту пору был заведующим сектором отдела культуры ЦК, а уже через год стал заместителем заведующего этого отдела. А еще через несколько лет пал жертвой скандала, который сам и затеял. Зоологический антисемит, он написал Брежневу пространную записку о проникновении сионистов во все сферы идеологической жизни страны. Читал ли её Брежнев или сразу переправил Суслову, поставив на ней знак вопроса, – точно неизвестно. Известно только, что идеолог партии Суслов усмотрел в мелентьевской записке грубое попрание принципов социалистического интернационализма и приказал гнать её автора из аппарата. После короткой борьбы в Политбюро Мелентьев был назначен министром культуры РСФСР.

Он попробует отыграться, когда ставший секретарём ЦК Кириленко переведёт в Москву секретаря Челябинского обкома партии Тяжельникова, которого изберут первым секретарём ЦК комсомола и который окажется чуть ли не духовным близнецом Мелентьева.

Главным редактором «Комсомолки» Тяжельников поставит Ганичева, нынешнего председателя Союза писателей России, а тогда бывшего руководящего работника комсомольского аппарата, возглавившего издательство «Молодая гвардия» и не помышлявшего поначалу ни о каком писательстве. Ганичев укрепит «Комсомольскую правду» своими кадрами, Тяжельников подберёт подходящих людей для укрепления комсомольского аппарата, Мелентьев будет помогать в этом тому и другому. И вот уже в Москве в среде так называемой творческой интеллигенции зародится кружок, очень похожий по своей направленности на общество «Память» или на фашиствующее баркашовское «Русское единство».

Кружок, разумеется, возникнет не без ведома КГБ и не обойдётся без внедрённых в него агентов, которые станут оповещать партийное и чекистское руководство обо всём, что там происходит.

С подачи КГБ появится ещё и откровенно профашистский кружок Скурлатова, идеалом для которого станет гитлеровский режим с его окончательным решением еврейского вопроса.

Позже Тяжельников оставит пост первого секретаря ЦК комсомола и будет назначен заведующим отделом пропаганды ЦК партии, где начнёт работу по сближению обоих кружков. Тем более что принципиальных разногласий между скурлатовцами и такими, скажем, людьми, как монархист и антисемит – заведующий редакцией «Жизни замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» Сергей Семанов, не было.

Но тут случится осечка. То ли в верхах не договорятся между собой, то ли там почувствуют для себя какую-то нешуточную опасность, но Тяжельникова выкинут из ЦК послом в Румынию, Ганичева из «Комсомолки» в не слишком престижное издание – «Роман-газету», а Мелентьева спустя некоторое время отправят на пенсию.

Я увижу его незадолго до его смерти – лет двадцать тому назад в доме книги на Новом Арбате. «И сколько рублей всё это потянет?» – деловито спросит он у кассира, посматривая на него сквозь золотую оправу очков. А я ещё раз вздохну о том, какие всё-таки неграмотные ничтожества руководили идеологией при коммунистах!

Видимо, разговор с Сырокомским подействовал на Синельникова. Наверняка он сделал вывод, что есть у меня в газете мощный покровитель. Но работать мне с ним было всё равно тяжело.

Эта тяжесть усугублялась ещё и быстрым привыканием к людям нашего куратора Евгения Алексеевича Кривицкого, который спустя недолгое время после назначения Синельникова редактором отдела уже, казалось, жить без него не мог. Вызывал по многу раз в день, советовался по каждому пустяку, прислушивался к его советам. Понятно, что ничего хорошего о тех материалах, которые я хотел протолкнуть через начальство, Синельников Кривицкому не говорил.

Правда, во время той прогулки с Сырокомским по двору газеты мы с ним договорились, что лучшие, на мой взгляд, статьи я буду нести лично ему, а он уже попробует действовать от себя. Не раз так и было. Но те статьи, которые я сдавал в секретариат, как правило, вызывали недовольство Синельникова.

Выручила его жена, очень красивая и странная женщина с безразличным взглядом, смотрящим не на тебя, а сквозь тебя.

У Синельникова было два любимых существа: жена и кошка.

Кошку, гладкую, серебристую, с большим пушистым хвостом, он нередко приносил с собой в корзине. Она носилась по кабинету, забиралась на диван, на стол, прыгала к нему на колени, тёрлась об него и быстро-быстро розовым язычком лакала молоко из мисочки, которую ставила перед ней Лидия Георгиевна Катунина.

С женой Синельников мурлыкал, как кошечка с ним: «Ну как, Леночка? Что ты сейчас делала? Спала? Сладко? Может, выпьешь крепкого чайку для бодрости? Конечно, родная! Поступай, как тебе хочется!»

Изредка жена Синельникова появлялась в газете. Она почти ни с кем не разговаривала. Она обводила всех глазами, в которых не зажигалось никакого интереса к кому-либо.

Потом, когда несколько лет спустя она покончила с собой, открылось, что она была не совсем психически здоровым человеком.

Ей мы и обязаны тем, что Синельникова перестала удовлетворять приставка «и. о.».

Дело в том, что Ахияр Хасанович Хакимов, возглавлявший отдел литературы народов СССР, тоже был исполняющим обязанности редактора. И вот его назначили полноправным редактором, ввели в редколлегию. Жена заставила Синельникова идти выяснять отношения с Чаковским.

Не думаю, чтобы Синельников на самом деле не понимал, что происходит. Еврей – главный редактор вряд ли согласился бы ввести в редколлегию еврея – редактора всей русской литературы. Не такое тогда было время! «Он должен был войти в положение Александра Борисовича!» – сокрушался Кривицкий на следующий день после ухода Синельникова из редакции. Но Синельников не стал входить ни в чьё положение. Он предъявил Чаковскому ультиматум: или меня вводят в редколлегию, или я ухожу. И Чаковский подписал его заявление об уходе.

На Кривицкого было больно смотреть. Он собрал нас, объявил, что отдел снова распадается на два и что он хотел бы, чтобы оба отдела – Смоляницкого и Чапчахова – работали так, как если бы Михаил Ханаанович был с нами.

Не знаю, что произошло в доме Синельникова, но через полгода он пришёл к Чаковскому проситься обратно. Он обещал не ставить больше вопроса о членстве в редколлегии. «Я ведь не занимаюсь кадровыми вопросами, – ответил Чаковский. – Идите к Виталию Александровичу». А Сырокомский переправил Синельникова к Кривицкому: «Вам работать с ним, а не со мной». Окрылённый Синельников появился у Кривицкого, чтобы услышать:

– Да, Михаил Ханаанович, Вы должны были бы работать со мной. Но я опросил отделы. Никто с Вами работать не хочет. И я не хочу.

Отвыкал от людей Евгений Алексеевич так же быстро, как и привыкал к ним.