Капуста от одного рубля до трех рублей сотня. Последняя цена (три рубля) является, разумеется, в урожайные годы. Цена поросенка сосуна тоже колеблется от семидесяти копеек до трех рублей (в урожайные годы). Также и яблоки: от пятидесяти копеек до двух рублей мера. Цены эти устанавливаются, разумеется, продавцами и предпринимателями (владельцами огородов и съемщиками садов). Это интересно с той точки зрения -- до какой степени увеличиваются крестьянские расходы в урожайные годы. А говорят еще что крестьяне могли бы делать "запасы" в годы урожая! Впрочем, это совсем не входит в понятия крестьян. Каждый мужик, когда он обеспечен своим урожаем до нового урожая, ложится на печку и ничего не делает. Крестьянская работа (наем в батраки) всегда подневольная, когда нужда подступит, так сказать, к горлу с ножом.
* * *
Идеал крестьянский -- теплая печка и "хоть час да мой". Иногда идеалом является и городская жизнь (извозчиком, дворником и т. п.), но опять-таки не с точки зрения каких-нибудь накоплений. Городская жизнь нравится потому, что в Москве-де "чайничать" можно целый день, "выпить веселее" и "еда там слаще". Еще какой-нибудь молодой парень посылает кое-что "в дом" своим родителям (да и то надо каждый раз вытягивать из него "пятерки" и "десятки"), но уж если самостоятельный домохозяин (какой-нибудь отделенный молодожен) уйдет в Москву, то можно быть уверенным, что в большинстве случаев (разумеется, бывают исключения) вернется оттуда "гол как сокол", только с приятными воспоминаниями о сладкой еде и выпивке.
По словам крестьян, "копить грех". Всякие запасы -- лишний камень на шее грешника. В настоящее время трудно разобрать -- действительно ли из таких представлений вытекает их полная незаботливость о завтрашнем дне, или они, так сказать, "выкапывают" эти представления в виде оправдания перед самим собой и семьею. Наверное, и то и другое бывает. Как они нерелигиозны -- в сущности! Только при приближении старости, когда уже начинаются разные недомогания, в мужицкую душу изредка начинает закрадываться суеверный страх загробного возмездия.
Да и тогда, разве они "православные" -- как их считают? Нисколько. Смутно, беспомощно как-то им делается, страшно, и сами они не знают "в чем спасенье". "Кто их знае, може масоны, аль молокане еще лучше нашего спасутся!" Каким робким, неуверенным и вопросительным тоном вырывается это у задыхающихся, покашливающих стариков!
* * *
Наша людская стряпуха из муки, выдаваемой ей на хлебы рабочим, спекла себе несколько "пирогов" и хотела ими "полакомиться" потихоньку вместе со своим мужем, жившим тоже в батраках. Ее поймал староста и доложил мне. (Баба, конечно, не подверглась никакой другой каре, кроме выговора.) Мой разговор по этому поводу с другой бабой, тоже служащей "в барской экономии".
Я: "Вот так Акулина -- хороша!"
Катерина мнется некоторое время, потом вдруг выпаливает: "А я так думаю, дурак Митрий, что вас такими глупостями тревожит. Эка важность, хлебцев себе напекла да поела".
Я: "Однако для этого она муки украла ведь".
Катерина: "Какая же это покража! Напекла, да и съела. Она ведь к себе не тащила пирогов, в кладовую не клала".
Я: "Однако муку она взяла себе, и из-за этого рабочим меньше хлеба досталось. Не все ли равно, снесла ли она краденое к себе домой или тут же его съела? Это как-никак, а покража".
Катерина: "Пироги она у вас же, здесь, с мужем съела, какая же это кража? Если б она еще из-под замка украла аль впрок вашу муку схоронила, ну, это еще грех..."
Сколько я ни толковала Катерине, что самовольное присвоение чужой собственности "в брюхо ли, впрок ли" все равно называется кражей, она со мной не согласилась.
Тот же староста, охраняя "барские яблони", чтобы с них не воровали яблоки ребятишки (пастушки, тоже служащие у помещика), набивает себе каждый раз во время своего обхода карманы яблоками.
Свободное копирование
