автори

1575
 

записи

220973
Регистрация Забравена парола?
Memuarist » Members » kekeg » "Стёжки-дорожки. Документальное повествование". продолжение 18

"Стёжки-дорожки. Документальное повествование". продолжение 18

18.09.1959 – 01.12.2000
Москва, Московская, Россия

Через какое-то время нас вызвали в зал, где в президиуме уже сидели новый член политбюро Вадим Медведев, зам зава отдела культуры ЦК Владимир Егоров, мой знакомец Юрий Воронов и поникший Александр Борисович Чаковский.

До работы в ЦК Владимир Константинович Егоров был ректором Литинститута. Сменивший его на этом посту Евгений Сидоров, когда впоследствии станет министром культуры России, пригласит его на работу в министерство, и Егоров в свою очередь сменит Сидорова на посту министра. Правда, проработает министром недолго — Путин назначит его ректором Российской академии государственной службы при Президенте РФ.

Но вернёмся в зал. Там на трибуне выступает Медведев. Он даёт Чаковскому такую характеристику, что, кажется, вот-вот огласит указ о награждении Александра Борисовича второй звездой героя соцтруда. Но по лицу Александра Борисовича струятся слёзы. Нет, звезды не будет. А будет последняя фраза Медведева: «И Центральный Комитет принял решение удовлетворить просьбу Александра Борисовича Чаковского об освобождении его от обязанностей главного редактора «Литературной газеты»«.

После этого Медведев перейдёт к рассказу о Воронове. Он не скажет о том, за что его в своё время сняли с поста главного редактора «Комсомолки». Говорили, что за публикацию статьи весьма лояльного по отношению к властям, даже сервильного литератора Аркадия Сахнина «В рейсе». Она была посвящена капитану-директору китобойных флотилий, герою соцтруда Алексею Солянику. Сахнин обвинял Соляника в полном пренебрежении к людям. К примеру, не подготовил команду к работе в условиях тропиков, где температура воздуха в каютах превышала 50 градусов. Люди теряли сознание. После этой статьи секретариат ЦК снял Соляника с должности. А Воронова сняли, когда зарубежные газеты перепечатали статью Сахнина под названием «Рабский труд в СССР».

Это так. Но пост, который получил Воронов после «Комсомолки», был достаточно внушителен: ответственный секретарь «Правды». А то, что на этом посту он продержался недолго, что всевластный идеолог партии Суслов настоял на переводе Воронова собкором «Правды» в Берлин, показало, что не только за Сахнина был снят с работы главный редактор «Комсомольской правды». Воронов был достаточно смел и независим. Напечатал совсем незадолго до снятия, статью Евгения богата о матери Марии: впервые в советской печати воспевался подвиг эмигрантки, участницы французского Сопротивления, прятавшей от гитлеровцев евреев и бежавших из плена советских солдат, оказавшейся в нацистском лагере, Где, обменявшись одеждой с больной девушкой, пошла вместо неё в газовую камеру.

Скажут, ну и что крамольного могло быть в таком рассказе? Крамолой в то время было то, что воспевался подвиг эмигрантки, которая к тому жене только не приняла большевистский переворот, но боролась против большевиков в Гражданскую. Так что были основания у Суслова невзлюбить Воронова. Только после смерти главного партийного идеолога Воронов оказался в Москве — сперва главным редактором «Знамени», а потом в аппарате горбачёвского ЦК, завом отделом культуры, который решили упразднить. Потому и перевели Воронова к нам.

Ничего этого Медведев не говорит. Он сожалеет о том, что Воронову придётся уйти с поста заведующего отделом культуры ЦК. «Мы не хотели его отпускать, — говорит он. — Но руководство партии и страны нашло, что свой недюжинный талант литератора Юрий Петрович (да, отныне у нас два Юрия Петровича — Воронов и Изюмов) особенно ярко может раскрыть на посту главного редактора «Литературной газеты»«.

Воронов говорит коротко и очень тихо. Просит всех оставаться на своих местах. Свидетельствует, что знает, какой сильный коллектив сотрудников сумел собрать в газете Александр Борисович Чаковский.

А Чаковский продолжает всхлипывать. Ему тяжело расставаться с газетой, которая стала его жизнью. Но солдат партии должен во всём подчиняться её решениям. И он, Чаковский, благодарит коллектив…

— Который не обойдёт своим вниманием многолетнего редактора и будет приглашать его на все наиболее важные и ответственные мероприятия, — заканчивает за Чаковского Медведев.

Всё! Финита ля комедиа!

Нет, оказалось, что не финита! Воронов на следующий день на работу не вышел. Его, как выяснилось, привозили из больничной палаты, чтобы показать нам и увезти назад. Правление Изюмова продолжается.

С одной стороны, продолжается, конечно. А с другой, появилось в облике Юрия Петровича что-то опасливое.

ЦК принимает решение о введении в каждой редакции — журнальной и газетной — должности политического обозревателя. Утверждены высокие ставки. У нас будут два обозревателя. Для каждого находят кабинет с предбанником, где сядет его секретарь.

То, что одним из обозревателей станет Игорь Беляев, предсказать было можно. Кому же, как не ему? Беляев — арабист, много лет проработавший на Ближнем Востоке. Приятель и соавтор Евгения Примакова. Заместитель председателя антисионистского комитета (помните такой? Его председателем был еврей-генерал, дважды герой Драгунский, а заместителем русский Беляев). Что ещё? Автор многих книг и брошюрок о миролюбивой внешней политике Советского Союза. И — что в данном случае важнее прочего — поддерживает отличные отношения с Юрием Петровичем Изюмовым, чья дочка с мужем постоянно курсируют между Москвой и Ближним Востоком.

Но нам положена не одна ставка политического обозревателя, а две. Кого же утверждают на вторую?  Кто бы мог подумать? — Фёдора Михайловича Бурлацкого, которого Изюмов терпеть не может. Прежде, при Гришине добился бы он, наверное, отмены этого решения. Или не допустил бы его принятия. Но где теперь Гришин? На его месте свердловчанин Борис Николаевич Ельцин. Как раз недавно новый первый московский секретарь проверял, как работают депутаты Моссовета. И заявил, в частности: «По существу только числится в депутатах, но совершенно бездельничает Ю.П. Изюмов». А Ельцин знает, кем работал до «Литгазеты» этот Ю.П. Явно послана чёрная метка!

Крут Ельцин с «гришинцами»! Сколько ни отрекался от бывшего своего хозяина председатель Моссовета Промыслов, сколько ни просился в новую команду, обещая Борису Николаевичу служить ему верой и правдой, — не поверил Ельцин, прогнал.

А на улице Бурлацкого сейчас праздник. Все его прежние товарищи по ЦК вошли в ближайшее окружение Горбачёва. Держится Фёдор Михайлович очень уверенно. Вежлив, улыбчат. Много пишет. Много печатает.

В прошлые времена замучил бы Изюмов Бурлацкого правкой. А теперь прикоснуться к тексту боится. Политические обозреватели наделены личной ответственностью перед секретариатом ЦК. И плевать Бурлацкому на замечания Изюмова. Поэтому и нет от того никаких замечаний.

Да, отливаются кошке мышкины слёзы! Никогда прежде я не видел Изюмова таким понурым. Высокий, стройный и моложавый, он словно сгорбился, стал ниже ростом и на глазах постарел. (Через много лет он напишет мемуары, посвечивающие антисемитизмом и собачей любовью к Гришину, — попробует отыграться за унижения!)

А Юрий Петрович Воронов оказался болен неизлечимо. Самое большое, насколько его хватало в газете, — несколько месяцев. Потом он ложился в больницу, потом снова появлялся на работе на пару-другую недель. Потом слёг надолго. Он всё реже и реже выходил из больницы. И в конце концов, из неё не вышел…

За опустевшее кресло главного редактора развернулась нешуточная борьба.

Поначалу она не предполагалась. Руководители союза писателей СССР настаивали на своей кандидатуре — Александре Андреевиче Проханове.

Официально мы всё еще были органом правления союза, чей секретариат по сложившейся традиции выбирал главного редактора с последующим, разумеется, утверждением кандидатуры в ЦК.

На самом деле до сих пор никаких выборов не было. Из ЦК спускалась кандидатура, секретариат за неё послушно голосовал и ЦК утверждал собственное решение.

И вот коллектив редакции попытался такую традицию поломать. Сотрудники выдвинули из своих рядов на должность главного редактора газеты Фёдора Михайловича Бурлацкого. Расчёт был на то, что могущественные покровители члена союза писателей Бурлацкого вполне могут добиться невиданных досель в писательском союзе альтернативных выборов.

Марков, тот самый, который, не дочитав страницы отчётного доклада, упал в обморок на последнем писательском съезде, пользовался благорасположением Лигачёва. Ничего не имел Лигачёв и против Карпова, дочитавшего доклад Маркова. В результате Карпова избрали первым секретарём союза, а Маркова председателем. Но Лигачёв был переброшен Горбачёвым на сельское хозяйство. Уже Воронова, как я рассказывал, нам представлял новый партийный идеолог Медведев, который в данном случае не стал выбирать кандидатуру сам, а предоставил сделать это секретариату — то есть, альтернативные выборы разрешил!

И здесь выяснилось, что выбирать будут не из двух, а из трёх кандидатур: некая группа писателей выдвинула в главные редакторы «Литературки» Юрия Петровича Изюмова.

Секретариат предполагалось собрать в полном составе, то есть в количестве пятидесяти или шестидесяти человек. Было очень важно, чтобы пришло как можно больше народу: единомышленников Проханова в секретариате было немало. Сотрудники газеты обзванивали знакомых секретарей, упрашивая их прийти и проголосовать за Бурлацкого. И Бурлацкий победил! Правда, с небольшим перевесом над Прохановым. Изюмов получил ничтожное количество голосов.

Он не появился в газете уже на следующий день. Возможно, что ещё на секретариате Бурлацкий объявил ему о его увольнении. Первым заместителем главного редактора стал Юрий Дмитриевич Поройков. А его место занял в редакции Юрий Соломонов, которому страшно обрадовались работавшие с ним в «Комсомолке» сотрудники нашей второй тетрадки. Соломонов, — говорили они, — человек порядочный, либерал. Так оно и оказалось.

— Старик! — доверительно сказал мне однажды Чапчахов, осатаневший от всех неожиданных событий в газете и в стране. — Я вот всё думаю и прихожу к выводу, что Горбачёв совершает антисоветский и антипартийный переворот. Как его не разглядел Андропов! Ведь это враг.

Совершенно потерялся в эти дни Фёдор Аркадьевич. Сидел мрачный, перестал вникать в дела отдела, читал приносимые ему на подпись материалы, криво усмехаясь: «При Чаковском, — спрашивал он, — это могло бы быть напечатано?» Но всё послушно подписывал.  

Однако через некоторое время его вызвал Кривицкий и объявил, что новый главный редактор просит Фёдора Аркадьевича подать заявление об уходе.

Впоследствии Кривицкий говорил мне, что идея позвать Игоря Петровича Золотусского на место Чапчахова принадлежала ему. Он помнил, конечно, Золотусского по давней работе в «Литгазете». Помнил, что в то время Золотусский был, по любимому выражению Евгения Алексеевича, человеком неуправляемым. Но с тех пор сколько воды утекло! Игорь выпустил книгу о Гоголе в серии «Жизнь замечательных людей», которая высоко ценилась так называемыми «патриотами», писал статьи о писателях-деревенщиках, был избран секретарём московского отделения союза писателей, которое возглавлял Феликс Кузнецов.

Но я, зная человеческие слабости Золотусского, в отличие от многих своих приятелей прощал ему избранную им в жизни тактику. Он раскрывал мне свои тактические ходы ещё в первый наш период работы с ним в «Литгазете».

— Я прихожу к Чаковскому, — делился он со мной, — и говорю ему: «Александр Борисович, главный здесь вы. И я хочу иметь дело с вами. Для чего мне замечания Кривицкого или кого-то другого? Я начну по ним работать, а потом выяснится, что у вас есть новые. Давайте так. Пусть все набрасывают замечания и передают материал вам, вы их рассматриваете, — что показалось важным, оставляете, добавляете, если найдёте нужным, свои, — и я дорабатываю сразу с учётом вашего мнения». Это льстит Чаковскому, он соглашается, а я себе сберегаю время и нервы.

Поэтому меня не удивляли ни покровительство Маркова Золотусскому, о котором все поговаривали, объясняя частые заграничные командировки Игоря, ни то, что Феликс Кузнецов сделал Золотусского секретарём. Я нисколько не сомневался в том, что ни Маркову, ни Кузнецову Игорь не союзник.

Сын репрессированных родителей, отданный в детдом, он не простил этого Сталину, компартии и советской власти. Он их всех ненавидел. И я был убеждён, что горбачёвская перестройка проявит истинную позицию Игоря и даст возможность заявить о ней. И не ошибся. Он демонстративно разорвал все связи с такими бывшими его друзьями (а точнее, нужными ему людьми), как дремучие почвенники Анатолий Ланщиков или Виктор Чалмаев, и не оправдал надежд Евгения Алексеевича Кривицкого (мягкого почвенника по своим взглядам) на то, что они с Золотусским на этот раз будут действовать слаженным тандемом.

Кривицкому пришлось разочароваться в своём выборе очень быстро. Верный себе, Золотусский установил настолько хорошие отношения с Бурлацким, что тот освободил его от всякой опеки, наделив правом самому определять, какие литературные материалы нужны газете, а какие нет. Больше того! Он отдал под руку Золотусского ещё и отделы литературной информации и публикаций, оставив под началом Кривицкого только два отдела — искусства и литературы народов СССР. Член редколлегии по литературе обрёл больше прав, чем бывший его куратор — заместитель главного! Мыслимое ли это дело?

Бурлацкий был склонен к новшествам. Не всегда, на мой взгляд, оправданным. Для чего-то, к примеру, поменял местами тетрадки, так что мы очутились во второй, которая на всём протяжении  издания двухтетрадочной «Литературной газеты» считалась менее значимой. Возможно, Бурлацкий находил, что в данное время политика важнее литературы и искусства. Это было время общественного пробуждения, общественного подъёма. По улицам Москвы ходили люди, прижимая к уху транзисторные приёмники, транслировавшие заседания Съезда народных депутатов СССР. Но, не отрицая того, что мы должны были улавливать новые веяния в обществе, скажу, что от такой газеты, как наша, читатели в первую очередь ждали освещения литературного процесса. И мы не должны были обманывать их в этих ожиданиях.

И всё-таки, как писал Аркадий Гайдар, жизнь у нас пошла совсем хорошая! Всё, что мы хотели, с ходу шло в номер и выходило к читателю. Я сумел напечатать главу из ходившей некогда в самиздате книги о Пушкине священника Вячеслава Резникова. Глава заняла целую страницу. Можно ли было пробить такую публикацию через Кривицкого? Нет, о чём он и заявил на летучке. Он сказал, что на дворе, конечно, свобода, но и она должна иметь свои пределы.

А статьи Валентина Непомнящего! Я очень любил этого автора. Его ранние пушкиноведческие работы прозвучали для меня откровением. Особенно его статья о пушкинском «Памятнике». Поэтому считал своим долгом помочь ему, исключённому из партии за подпись под письмом в защиту осуждённых Синявского и Даниэля, снова обрести возможность печататься. Тогда же опубликовал в «Литературке» его невинную заметку, которая для многих осторожных редакторов стала неким сигналом, что запрет с этого имени снят.

К сожалению, позиция Непомнящего в дальнейшем претерпела такие изменения, о которых невозможно было предположить. Тот человек, который в своё время поломал себе жизнь, защищая Синявского и Даниэля, теперь охваченный охранительными, шовинистическими идеями, словно растерял свой талант и даже понимание жанра литературного произведения, когда поддержал оголтелых русофилов, кричавших: «Ату! Ату!» в связи с публикацией работы Абрама Терца (Андрея Синявского) «Прогулки с Пушкиным».

Что началось после выхода этой шутливой книги!

Союз писателей РСФСР собрал специальный пленум своего правления, где зазвучали речи — одна грознее другой. «Не терцам писать о нашем русском Пушкине!», «навсегда отвадим у терцев охоту клеветать на то, что дорого каждому русскому сердцу!» Читали ли эти люди книгу Абрама Терца? По всему было видно, что многие не читали. Да это было неважно! Как никого не интересовало и то, что Абрам Терц — псевдоним русского по национальности писателя Андрея Донатовича Синявского. И если кто-то на пленуме и называл его фамилию, то не иначе как прицепляя к ней псевдоним: Синявский-Терц. А это уже звучало как клеймо предателя, перешедшего из православия в иудаизм!

Через некоторое время после собрания этих неистовых защитников Пушкина прорвало трубы горячего отопления в хранилище Пушкинского дома. Под угрозой оказались рукописи поэта. Я выступил на заседании совета по критике союза писателей, который возглавлял секретарь большого союза Александр Алексеевич Михайлов, и, в частности, удивлялся тому, что факт возможной гибели национального достояния никак не взволновал тех, кто вчера ещё бил себя в грудь, радея о Пушкине, защищая его от Терца. Увы, моё выступление оказалось гласом вопиющего в пустыне. Мимо него прошёл в своём заключительном слове и сам Михайлов.

А ещё через недолгое время наши жёлтые, в основном порнографические или полупорнографические листки, появившиеся в великом множестве, стали потихоньку печатать отрывки из грязной, тошнотворной книги, представляющей Пушкина маркизом де Садом. Якобы, некто, собравшийся эмигрировать на Запад,  перевёл её с французского оригинала и отправил оригинал и перевод впереди себя, но по разным каналам. И вот — незадача: французский оригинал исчез! Зато перевод сохранился, который этот человек и издал в Америке под названием «Тайные записки А.С. Пушкина. 1836–1837».

То, что книгу перевели на другие языки и издали в других странах, удивлять не должно: много мы-то сами знаем о чужеземных великих поэтах? Но то, что в конце концов эта гнусь была выпущена в России издательством «Ладомир» — на мой взгляд, ничем не оправданное преступление. Удивляюсь не редакторам «Ладомира», которые следом выпустили и книжку шестёрки этого переводчика,  составленной из заметок, облаивающих каждого, кто пытается усомниться в пушкинском авторстве, и оригинальную книжку самого переводчика, человека, очевидно, не вполне нормального, может быть, даже и психически нездорового (чего стоит логотип его интернетовского «журнальца», где изображён американский флаг, составленный из мужских и женских гениталий!). С подобными редакторами всё ясно: на мерзость всегда отзовутся нечистые души! Удивляюсь я молодым нашим критикам, работающим в таком, допустим, солидном издании, как газета «Известия». Для чего информировать читателя о подобных книжных новинках? Или они и вправду клюнули на дешёвую приманку, придуманную извращенцами, которые представили Пушкина себе подобным: тот-де завещал опубликовать отчёт о собственных сексопатологических отклонениях, к которым якобы был склонен в последние годы жизни, через сто лет после его смерти? «Пушкин, оказывается, был не чужд вуайеризму!» — делится с современным литератором сногсшибательной новостью, почерпнутой ею из омерзительный «ладомирской» книжонки,  журналистка. Господи, да читала ли она позднего Пушкина — его произведения, его письма? Можно ли уловить в них хотя бы самое отдалённое сходство с тем обликом безнравственного убожества, который встаёт со страниц «тайных» записок? Удручает это растущее, как снежный ком, духовное невежество! Удручают те любители русской литературы, которые ради красного словца, ради будоражащей сенсации готовы испоганить, вымазать, вывалить в грязи то духоносное, чистое, что есть в нашей культуре. Ведь Пушкин последних лет — это воплощение нравственности, высокой этики. Он пришёл к глубокой вере.

А молчанию бывших гонителей Терца я не удивляюсь. Сам по себе Пушкин этих господ (то есть, сами-то себя они называют товарищами) никогда и не интересовал! Они его и не знают!

Аристарх Андрианов пробыл в заместителях Золотусского очень недолго. Добрый, благожелательный, он, к сожалению, мог только не мешать, не подсиживать, что ценил Чапчахов и что не мог оценить Золотусский, который требовал от всех квалифицированной работы. Одно время вместе со мной в комнату посадили Борю Кузьминского, знакомого моего сына по университету, бывшего цензора упразднённого при Горбачёве ведомства. Он показывал мне свои статьи, напечатанные в разных изданиях. Написаны они были «суперстилем», как говаривала покойная Рена Шейко, но то, что он хвалил, мне не нравилось. Надвигалась эпоха «метаметафоризма» и постмодернизма, то есть, на мой взгляд, скучливой и претенциозной авторской игры, которая вряд ли когда-нибудь захватит читателя.

Помните, как жадно поначалу кинулись читатели на подобную литературу, особенно если автор долгое время жил на Западе? Эмигранты сбегали с трапа самолётов под аплодисменты муз, издавали свои книги, радовались успеху. Но недолго: высвободившиеся из-под гипноза имён, а главное стран, откуда прибыли новоявленные писатели, читатели потеряли к ним интерес. На что немедленно отреагировали издатели, прекратившие выпускать их книги.

Конечно, рынок диктует свои законы. И Дарья Донцова или Александра Маринина обречены выигрывать в читательском спросе на свою продукцию у классиков. Тем не менее интерес к Пушкину или Гоголю не угасает вот уже более полутора века. А вот останутся ли востребованными нынешние лидеры продаж и их авторы хотя бы на одно десятилетие? Как всякий рынок, книжный тоже следует за модой. А она переменчива и капризна.

18.08.2017 в 16:58


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright Свободное копирование
Любое использование материалов данного сайта приветствуется. Наши источники - общедоступные ресурсы, а также семейные архивы авторов. Мы считаем, что эти сведения должны быть свободными для чтения и распространения без ограничений. Это честная история от очевидцев, которую надо знать, сохранять и передавать следующим поколениям.
© 2011-2025, Memuarist.com
Юридическа информация
Условия за реклама