Дело, в котором я принял в то время прямое и довольно сильное участие, было составление Общего устава для лютеранских церквей в империи. Образован был комитет из одного епископа (с.-петербургского), четырех суперинтендентов, четырех светских председателей консисторий и двоих членов-делопроизводителей - одного для немецкой редакции статск. сов. Лерхе и одного для русской редакции - меня. Председателем был назначен сенатор граф Тизенгаузен. Комитет работал две зимы, имел около сотни заседаний и наконец представил свой проект устава. Тут в первый раз пришлось мне иметь дело с остзейцами, с их привилегиями и с их партикуляризмом. Они видели, что в их порядках многое плохо, что существование в трех провинциях и на острове Эзеле различных церковных правил относительно одного и того же предмета более чем неразумно и неудобно и что необходимы обобщения и изменения; но каждый отстаивал свое, ссылаясь на свои привилегии. Председатель всячески старался привести членов к единогласию, но почти все решения утверждались большинством голосов. И странно было то, что протестантское духовенство оказывалось менее упорным, чем светские члены консистории и особенно ландраты Мандель и Кампенгаузен. Не раз приходилось мне крепко отстаивать желания правительства, клонившиеся к объединению постановлений для протестантских церквей в империи. Всего противнее для остзейцев была мысль об учреждении в Петербурге генеральной консистории для всех протестантских церквей России. Однако и эта мысль прошла в комитет хотя при самом слабом большинстве и при самом сильном давлении со стороны председателя и главноуправляющего Блудова. Некоторые члены сказались больными. Ландраты, эстляндский - Мандель и лифляндский - Кампенгаузен были в бешенстве. Устав этот был рассмотрен в Государственном совете, одобрен с незначительными изменениями, высочайше утвержден и распубликован. За труды мои по этому делу я был произведен в коллежские асессоры.
Эта полученная мною награда заслуживает особого рассказа. Д.Н. Блудов не раз прежде представлял меня к наградам; но император постоянно меня вычеркивал и однажды даже сказал Блудову: "C'est un mauvais homme; je vous con-seille d'etre sur vos gardes avec lui"["Это дурной человек; я советую нам быть с ним осторожным" (фр.)]. В настоящем случае Блудов написал обо мне такой доклад, что мне совестно было его читать. На основании его следовало меня произвести не в следующий чин, а прямо в статские советники. Д.Н. Блудов закусил удила и поехал во дворец с твердою решимостью отстоять свое представление. Император был в добром духе, прочел доклад, усмехнулся и сказал: "Видно, ты этого очень желаешь, изволь, но ты мне за него отвечаешь". Блудов поклонился и отвечал: "Вполне принимаю ответственность за представляемого мною Кошелева".
Во время моего служения у Блудова мне пришлось месяца три или четыре быть под начальством Д.В. Дашкова. Блудов, уезжая за границу, с высочайшего соизволения передал своему другу Дашкову свои обязанности как по Главному управлению духовными делами иностранных исповеданий, так и по Преобразовательному комитету. Вследствие этого я должен был по отъезде Блудова явиться к исправляющему его должность. Являюсь; докладывают обо мне: "просит подождать". Жду час, два; снова докладывают и снова "просит подождать". Наконец уже 2-й час; я прошу вновь доложить и в ответ получаю: извиняется, что сегодня не может принять. Ухожу с твердым намерением не возвращаться к нему, пока сам он за мною не пришлет. Проходит три, четыре дня, и является ко мне курьер с приглашением к министру. Иду; Дашков тотчас меня принимает и до возвращения Блудова я почти не выходил из его кабинета. Тут я имел случай довольно коротко узнать этого даровитого, истинно государственного человека. Он был по природе очень застенчив; а потому не любил новых людей и всячески избегал официальных приемов. Поэтому и меня он не решился принять в первый раз, когда я к нему являлся. Вообще он не отличался деятельностью и трудолюбием; напротив того, он был ленив и дела любил откладывать до завтра; но когда необходимо было что сделать, то он работал и день и ночь без устали. Взгляд его на дела был светлый и обширный. Во время моего при нем нахождения ему необходимо было перед отъездом государя представить ему доклад об устройстве княжеств Молдавии и Валахии. Он принялся за работу вечером, проработал всю ночь и весь день, и в следующую затем ночь работа была готова. Доклад был великолепный: на 10-12 листах мелкого письма почти не было помарок и одно последовательно вытекало из другого. Не помню, в каком именно году был с Дашковым очень замечательный случай. По высочайшему повелению Сенат как верховный суд судил поляков из западных губерний за участие в каком-то заговоре. По недостаточности улик Сенат оправдал обвиненных. Император Николай был этим весьма недоволен и приказал дело это перенести в Государственный совет. Дашков как министр юстиции в оправдание решения Сената произнес прекрасную речь, и большинство Совета, за исключением князей Чернышева и П.М. Волконского, утвердило приговор Сената. Император в негодовании возвращает дело в Государственный совет с замечанием: Сенат, придерживаясь буквы закона, мог оправдать обвиненных, но Государственный совет должен был руководствоваться государственными соображениями, а потому рассмотреть ему это дело вновь, с государственной точки зрения. Дашков опять произносит речь в Совете, который, за исключением двоих вышепоименованных членов, остается при прежнем решении.
Журнал Совета отправляется к государю, который, вопреки своему обычаю, держит этот журнал почти две недели и возвращает с утверждением мнения большинства. Дашков во все это время не имел доклада у государя; но по накопившимся делам ему необходимо было испросить у императора личный доклад. Час доклада назначается, и Дашков, отправляясь во дворец, думал возвратиться оттуда уже частным человеком. Государь принимает его очень милостиво и говорит: "Ну, Дашков, мы с тобою поспорили, но я надеюсь, что это нашей дружбе не повредит". Этот рассказ мною слышан от самого Дашкова.
Свободное копирование
