Вспоминая первые четыре года своей школьной жизни, я прежде всего поражаюсь тем, что в моем представлении не сохранилось ни одного факта, в котором сказался бы хоть малейший проблеск духовного единения как со школой вообще, так и с единичными ее представителями; в моем воображении не рисуется ни одной личности, с которой соединялось бы представление о мягкой, сердечной близости, которая чем-нибудь дорогим и незабвенным затронула бы мою ребячью душу, хотя бы на йоту раздвинула мой духовный кругозор: все рисуется серо, бледно, холодно на туманном фоне какого-то вялого и бессодержательного формализма. Влияние школы в положительном смысле было почти ничтожно. О влиянии отрицательном я уже говорил раньше. Оно было бы громадно и безнадежно-бедственно по своим результатам (как это и сказалось на дальнейшей судьбе некоторых моих сверстников), если бы жизнь стихийно не протестовала против дикой "системы", вырабатывая те противоядия, о которых я упоминал и которые при многих своих отрицательных качествах были для нас благом. Этим благом была прежде всего та относительная свобода, которой мы пользовались за границей школьной дисциплины. Положим, это была свобода чисто стихийная, свобода ребячьей улицы, но зато она давала нам возможность дышать полной грудью, жить всеми фибрами своего юного, быстро растущего организма. Можно сказать, что мы сами за свой собственный риск производили грандиознейший опыт применения разнообразных форм того "физического воспитания", о котором так много пишут теперь различные школьные реформаторы. Я уже упоминал раньше, как мы, "вольноприходящие" гимназисты, дети низшего разночинства - мелких и средних чиновников, купцов, ремесленников, небогатых дворян и духовенства, - когда после уроков захлопывались за нами двери гимназии, как быстро и с каким восторгом рассыпались мы по улицам, стремительно несясь к нашим обиталищам. Через полчаса, через чае после обеда на ребячьей улице уже кипит жизнь. К гимназистикам прибавляются семинары-училищники, и вот открывается бесконечный ряд всевозможных физических упражнений, разнообразящихся по сезону: городки, клюшки, бабки - осенью, катанье с гор, постройка и осада снеговых крепостей - зимой, с грандиозными битвами снежками двух армий; а летом - чего стоят общие купанья, гулянья в городскую рощу, величественные походы, марши и парады в устраиваемых за городом лагерях, с знаменами, значками, в великолепных бумажных шлемах!.. И все это огромными шумными артелями, переносившимися на полной свободе с места на место, как стаи чирикающих воробьев и скворцов.
Конечно, дело не всегда обходилось без греха, и стихийная свобода нередко заводила нас в довольно рискованные предприятия, вплоть до экспроприации в чужих огородах, садах и даже мелочных лавочках по части съедобного и лакомств, под предводительством какого-нибудь опытного мальца из уличного "пролетариата". Впрочем, такие экспроприаторские подвиги в больших размерах были все же редкими исключениями, совершаемыми под давлением авторитета более великовозрастных уличных героев, уже значительно искусившихся в познании добра и зла. В общем же, вся наша уличная жизнь носила характер вполне невинных упражнений юного тела и ума, среди которых, наоборот, совсем выходили из голов те уродливые влияния, которыми нас награждала "система" в школьных стенах.
Наше увлечение уличной свободой было так велико, что почти никакие усилия родителей не могли нас загнать под домашний кров ранее наступления темноты. И только тогда, запыхавшиеся, разгоревшиеся и взволнованные, мы, еще не остывшие, нервно хватались за постылые учебники и, закрыв уши, погружались в мистическое действо: жадным взором мы тщетно силились вникнуть в смысл каббалистических знаков, с единственной целью как можно скорее внедрить их в наши головы. "Что такое вера? - гудит себе под нос маленький школьник. - Вера есть уверенность в невидимом, как бы в видимом, в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем..." Вера есть уверенность... Господи! Что же это такое? Ну, да все равно не поймешь!.. "Вера есть уверенность в настоящем, как бы... в невидимом..." - гудит опять мальчик, закрывая глаза... А вот дальше еще: "Вера есть уповаемых извещение... вещей обличение невидимых..." Волосы мальчика встают дыбом, глаза начинают безумно блуждать, в сердце медленно вливается отчаяние... и мальчик опять гудит безнадежно. В соседней комнате начинает прислушиваться к отчаянному гудению отец и, отрываясь от дела, идет к сыну.
- Ну что же, все еще не выучил? - спрашивает он.
- Нет, папаша, выучил... Попробуйте, спросите...
- Ну, говори.
- Вера есть уверенность... уверенность... как бы обличение... уверенность уповаемых... - тараторит мальчик и внезапно спрашивает: - Папаша, что значит "уповаемых уверенность"?
- Ах, Боже мой! - вместо ответа вздыхает отец, - ведь ты ничего не понимаешь... Когда же ты выучишь? Вот прогулял, прошатался... А я что могу сделать?.. Ведь придет же в голову писать таким языком для детей!.. Ведь я сам это едва уразумел только в богословском классе... Разве тебе можно понять это?.. Это - текст... Надо зубрить... Зубри!
И отец, сердито двинув к сыну учебник, раздраженно уходит к своему делу... Мальчик, уже с полной безнадежностью, опять закрывает уши и начинает гудеть, косясь на лежащую рядом стопку других учебников, все таких же доисторических ископаемых педагогической схоластики: арифметика - Магницкого, история - купца Зуева, география - Ободовского... При одном воспоминании об этих неудобоваримых мастодонтах берет ужас!.. Проходит час, другой, слипаются глаза, маленький организм требует покоя, а мальчик все гудит...
- Ну, что? - опять спрашивает отец.
- Ничего, папаша, я успею, я завтра повторю в перемену, - лепечет мальчик.
- Вот пробегал по улице... Все шалопайничаешь... А теперь уже одиннадцать часов... Ступай спи!.. Этакие идиоты! - ворчит отец уже себе под нос. - Ничего толком ребенку не растолкуют... Одна зубрежка...
- Ведь и ему надо когда-нибудь погулять, - вставляет мать, гладя уставшую головку сына и провожая его в спальню...
Мальчик засыпал скоро, но сон его был тревожен: то неудобоваримые тирады из учебников продолжали дразнить его мозг, перепутываясь длинной вереницей, то коловоротом вертелся перед ним страшно-огромный неморгающий глаз директора, то угрожающе жужжал .над ухом шипящий бас гимназического Аргуса. И только когда все это сменял оживленный шум ребячьей улицы, в сиянии весеннего солнца или в искристой бодрящей атмосфере морозного дня, мальчик засыпал крепко и спокойно.
