Был у нас учителем французского языка Д.X. Стратинович; он перешел в наш корпус из Шклова. Стратинович вышел в отставку майором; где и как он служил, об этом мы не справлялись. Но он сказывал, что был в Риме при том посольстве, которое, представляясь папе, отказалось снять сапоги. Не знаю, почему он особенно был со мной разговорчив. "К французской словесности, - говорил он, - пристрастился я, читая курс Баттё". Но сколько переменилось у нас этих курсов? Тогда и в Московском университете Баттё был законодателем словесности; а теперь никто его и не читает. А вот что Стратинович говорил о своем природном греческом языке.
Читая со мной перевод Кострова Гомеровой "Илиады", он одобрял некоторые стихи; но, - прибавлял он, - душа Гомеровой поэзии для нас исчезла; ее можно уподобить картинам Рафаэля и других великих живописцев, с которых время стерло или истребило все оттенки очаровательной кисти, оставя один только абрис. Древние греки чрезвычайно были щекотливы в выговоре своего языка. Известно, каким остроумным пером Аристофан изобразил нравы своего века. Но когда он, по приезде в Афины, покупал у торговки зелень для своего стола, она сказала ему: "Чужеземец, давно ли ты в Афинах?"
Зная, что я кропаю стихи, Стратинович советовал мне вытверживать на память стихи различного размера из наших поэтов. Но минувший век как будто увлек с собой все тогдашнее стихотворство. Если по нынешним требованиям уничтожить в наших стихотворениях усеченные слоги, то что из них останется? Впрочем, поэзия перешла теперь в непоколебимую положительность, где одна она еще скитается в потемках и не находит оседлости. У Д.X. Стратиновича было свое понятие о свободе: "Прибейте на улице кусок золота, - говорил он, - и если тот прохожий, который явственно его увидит, не захочет оторвать его - он вполне свободен. Я согласен с Ж-Ж- Руссо, - прибавлял Стратинович, - что прихотливые страсти всегда будут одолевать буквы и слова законоучреждений". Один из просвещеннейших греков полагал, что гражданские общества учреждаются там, где воспитывают всех одинаково, где уравнивают страсти, где закон поощряет добродетель и правосудие, и где богатые не презирают бедных.
По смерти графа Ангальта Стратинович оставил кадетский корпус и был при Павле I в числе цензоров в Москве, но, перестав быть моим учителем, он все еще был наставником. Строго пересматривая и наблюдая мои рукописи и не принимая от меня никаких переводных романов, он одобрил одни только стихи к Хандошкину, при которых был в прозе очерк древней и новой лирической поэзии. Это был первый мой опыт, напечатанный в Москве. Одним только опытам Монтеня посчастливилось в полной жизни переходить из века в век. Во время своего цензорства Стратинович жил у друга моего, А.А. Тучкова, где я почти каждое утро был и всегда заставал Стратиновича за чтением "Вифлиофики" Новикова. Чего он там доискивался, не могу сказать. Памятью своей он удивлял и англичан. 1805 г. за обедом у английского посланника зашел разговор о каком-то древнем законе; посланник признался, что не припомнит, когда и кем он был издан. Тут случился Броневский, который в "Петербургском зрителе" Крылова печатал остроумные статьи о русском театре, и он отвечал, что русский его приятель доставит сведения об этом законе. Посол и гости его удивились; и Броневский написал к Стратиновичу записку, чтобы он сообщил, где находится такой-то закон. Ответ немедленно был с показанием издания и статьи. Знание древних и нескольких новых языков тогда еще удивляло; теперь это дело обыкновенное.
Быстро промелькнули для меня три года в первом возрасте; счастливая звезда блеснула надо мной и во втором: любовь и внимание встретил я в надзирателе нашем, Леблане. Но об нем поговорю далее, а здесь припомню, что когда вышел в счет отчет Неккера о доходах Франции, то Петр Петрович Фромандье, показывая мне эту книгу, сказал: "Во Франции будет нечто необычайное". В ней, действительно, приближался политический перелом; настал перелом и в бытии души моей.
При торжественных наших экзаменах присутствовал и старший внук Екатерины. Готовясь к одному из них, сам тогдашний архимандрит корпусный предоставил мне спрашивать о Богопознании естественном. Учительский подвиг мой увенчался успехом: я не только не робел, но заранее условился с товарищами вместе с вопросами соединять и ответы, и чтобы они только внимательно вслушивались.
Уловка моя вполне удалась. Кончился экзамен; наступил час наград. Совет корпусный за отличие в катехизисе, что присудил мне в подарок! Выслушайте: 1762 г., когда еще не было меня на свете, Харламов, на беду будущей моей жизни, перевел "Житие Клевеланда, побочного сына Кромвеля". Перевод нестерпим, но десятилетний ребенок думает ли о слоге? Давно сказано, что первая попавшаяся в руки книга, в которую закралась любовь, покажется лучшей книгой. Но в Клевеланде не любовь, а бешенство любви; и эта исступленная страсть из бурного сердца Прево, сочинителя романа, вырывалась кипящею лавою в юное мое сердце.
По совести говорю, что начальники наши были очень доброжелательны. Как же судить о такой опрометчивой несообразности? Вместо ответа приведу рассказ о том, что и очень смышленые люди попадают впросак от неспохватливости в соображениях.
Однажды кавалер Фогар, объяснитель Полибия, слишком расхвастался, будто бы он первый выдумал колонны, т.е. столпы, или сонмы. Фельдмаршал Кейт, шутя над ним, сказал:
- Неправда, кавалер, неправда, не вы, а Моисей выдумал колонны!
Фогар не спохватился и отвечал:
- Я не знаю этого офицера, в каком он полку служит? Перевод Клевенланда печатан был в корпусной типографии.
Вероятно, переводчик не сполна заплатил, отчего и удержаны были несколько экземпляров. Куда же их деть? Включить в список подарков и для блеска натиснуть золотые орлы на переплетах, а потом при торжественной выкличке, сопровождаемой звуками труб, подарить роман Сергею Глинке за прилежание и благонравие. И я, впившись в очаровательные россказни романа, прежде богатыря нашего века, прежде Наполеона, сроднился с островом Елены, мыслью перелетал за океан и по вершине скалы Еленской гонялся за Фани, героинею романа, и сердце мое превратилось в роман. Я начал влюбляться в призраки. Мечты любви сблизили меня со слезами; горько плакал я, когда в начале 3-й части романа, читал и перечитывал следующие слова:
"Тут пускаюсь в беспредельный океан моих злоключений. Начинаю повествование, при котором от плача не могу удержаться и которое, конечно, извлечет слезы у моих читателей". Плакал ли переводчик при этих строках, не знаю, но я плакал и рыдал. Прощай, классное ученье, прощайте, карандаши, перья и грифеля!
Мечтательное воображение до того овладело мной, что я заливался слезами от сказки о Бове Королевиче, читая, каким образом девка-чернавка спасла юного королевича от козней и злобы его гонителей; я перестал учиться.
Узнал я, что и на заре жизни, и в лета неопытности голос правоты вступается в сердце человеческом за гонимую невинность.
В этом-то разгроме занятий моих и в этом бурном перевороте души моей приспело время учения грамматики. Как будто бы дикими звуками отзывались в слухе моем склонения и спряжения. Сердце мое склонялось к мечтам и спрягалось с мечтами; разлив моего воображенья час от часу усиливался.
В зимние вечера, когда вой метели и треск морозов сгонял нас со двора, кружок товарищей усаживался около меня для слушанья сказок, собственных моих вымыслов. Услыша призывной звонок к ужину, я говорил: "Ну, братцы, помните, на чем я остановился", - и на другой вечер пускался в даль небылиц моих.
Распаленному воображению моему часто мечтались по ночам наяву и во сне Бог знает какие призраки и привиденья!
С переменою души моей все во мне переменилось. Сказано в первой части, что я был пролаза-рукодельник и неугомонный торгаш; мечты угомонили и плутни, и рукоделье мое. Я бросил и карандаши, и краски, и бумагу, и все классные наши сокровища; я попрал их ногами, как в Вольтеровой Ельдораде попирали изумруды, яхонты и все вещественно блестящее, приурочиваемое славным Линнеем к царству дикой природы. Словом, ничто вещественное меня не льстило; крайне также я стал небрежен в одежде. За плутни прослыл я Багдадским купцом, а за неряшество - разгильдяем.
