автори

1427
 

записи

194062
Регистрация Забравена парола?
Memuarist » Members » Vasyly_Rozanov » Последние листья - 10

Последние листья - 10

05.02.1916
Петроград (С.-Петербург), Ленинградская, Россия

5.II.1916

И на меня летят «опавшие листья» с моих читателей. Что им мое «я»? Никогда не виденный человек и с которым по дальности расстояния (городок Нальчик, на Кавказе) он никогда не увидится.

И сколько отрады они несут мне. За что? А я думал разве «за что», даря «кому-то», безвестному, с себя «опавшие листья»? Ибо я дал не публике, а «кому-то вон там».

Так взаимно.

И как рад я, чувствуя, как коснулся лица росток с чужого далекого дерева. И они дали мне жизнь, эти чужие листья. Чужие? Нет. Мои. Свои.

Они вошли в мою душу. Поистине, это зерна. В моей душе они не лежат, а растут.

На расстоянии 2-х недель вот 2 листа:

«18/I.916. Томск.

«Как понятна мне грусть «Уединенного», близка печаль по опавшим листьям... Их далеко разносит вьюга, кружа над мерзлою землей, навек отделит друг от друга, засыпав снежной пеленой», – пела моя бедная Оля и умолкла в 23 года. Холодно ей жилось! – моя вина, моя боль до самой смерти. Однажды в темную осеннюю ночь пришла ко мне грусть как внезапное предчувствие грядущих несчастий – мне было 5 лет. С тех пор она часто навещала меня, пока не стала постоянным спутником моей жизни. Полюбила Розанова – он чувствует грустных, понимает тоскующих, разделяет нашу печаль. Как Вы метки в определении душевных состояний в зависимости от обстоятельств и возраста – мой метафизический возраст, полный воспоминаний и предчувствий, в счастьи я язычница была. Не верить в будущую жизнь значит мало любить. Всю жизнь хоронила – отец, мать, муж, все дети умерли; тоска, отчаяние, боль и отупение владели душой – после смерти последней моей дочери Оли я не могу допустить мысли, что ее нет, не живет ее прекрасная душа. Если прекрасные и нравственные не умирают, не забываются в наших душах, то сами-то по себе неужели они перестают существовать для дальнейшего совершенствования? Какой смысл их жизни? Закрыть трубу, чтобы сохранить тепло, когда дрова сгорят сами, целесообразно, а если огонь еще пылает и от него людям тепло и светло – закройте трубу, получится угар и чад. Кто-то вносил огонь жизни в нас и не определил продолжительности его горения – есть ли право гасить его? Бывает иногда, что дрова сгорят, но остается головня, которая никак не может сгореть, тогда я не выбрасываю ее, но тотчас употребляю на растопку другой печи или заливаю и после тоже как матерьял для топлива употребляю – пусть на тепло идет; моя душа тоже обгорела в огне страданий, но еще не сгорела до конца – она темна и уныла, как эта головня – у нее нет ни красок, ни яркости, нет своей жизни – идет на подтопку, а Ваша – теплый, светлый огонь – нельзя трубу закрывать.

Спасибо же Вам, родной, хороший, за слезы, которыми я отвела душу, читая «Уединенное» и «Опавшие листья» – они для меня как дождь в пустыне. Ах, какая жизнь прожита мучительная и полная превратностей, на что она мне была дана, хотелось бы понять

 

А.Коливова»

 

Другое:

«1-е февраля.

Случайно натолкнулась на случайно неразрезанные страницы в первом коробе «Опавших листьев». Обрадовалась, что есть непрочитанное. О Тане. Как Таня прочла Вам стих-ие Пушкина «Когда для смертного умолкнет шумный день», прочла во время прогулки у моря.

Как хороши эти Ваши страницы. Хорошо – все, все – сначала. Какая она у Вас чудесная – Танечка. Разволновалась я. Так понятно и хорошо все, что Вы рассказали. Потом прочла последние строки – Мамины слова: «Не надо на рынок»[1]. Правда. Только ведь не всякая душа – рынок. Василий Васильевич, дорогой мой, ведь 9/10 ничего, ничего, ну ничего не понимают! Знаете, как о Вас говорят? «Это тот Розанов, что против евреев?» Или – «это тот, что в Новом Времени?»

Нужно громадное мужество, чтобы писать, как Вы, ведь это большая обнаженность, чем Достоевский».

 

-

 

«Родной мой и любимый Василий Васильевич, я получила Ваше письмо давно, оно дало мне громадную радость, сразу хотела писать Вам, да не пришлось, а потом Ириночка*1 заболела, а сейчас, вот 2-ю неделю, Евгений*2 болен, сама ухаживаю за ним. Замоталась совершенно.

Вчера ожидала людей, а Евгений говорит: «Спрячь Розанова». Я поняла и убрала Ваши книги в комод. Не могу им дать. Не могу. Залапают. Обидят. Есть книги, которые никому дать не могу. У Вас есть слова о том, что книги не надо «давать читать». Это совершенно совпало с нашим старым, больным вопросом о книгах. За это – нас бранят и обвиняют все кругом. Если книгу не убережешь – увидят – надо дать только – пускай уже лучше не возвращают совсем – ибо «потеряла она от чистоты своей». Люди никак не могут понять, что дать книгу – это в 1000 раз больше, чем одеть свое платье.

Но мы иногда даем, даем с нежной мыслью отдать лучшее, последнее, и это никогда, никогда не бывает понято: ведь книга – «общее достояние» (так говорят). Спасибо, дорогой и милый, за ласку, спасибо, что пожалели меня в Вашем письме, от Вас все принимаю с радостью и благодарностью. Как теперь Ваше здоровье?

Преданная и любящая Вас

Надя*3 А.»

 

*1) Маленькая дочь, лет 3-х.

*2) Муж, учитель школы.

*3) «Надей» ( как молодую) я ее назвал в первом ответном письме, – так как у меня тоже есть дочь Надя 15 лет <примеч. В.В.Розанова>.

 



[1] В первом коробе «Опавших листьев» Розанов рассказывает, как его дочь Таня во время прогулки читала стихотворение Пушкина «Когда для смертного умолкнет шумный день», а его жена Варвара Дмитриевна, прослушав эту запись, сказала: «Как мне не нравится, что ты все это записываешь. Это должны знать ты и я. А чтобы рынок это знал – нехорошо» (c.157).

24.05.2017 в 16:28


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридическа информация
Условия за реклама