Кстати уже, говоря о чисто детской наивности, памятной мне в то время как готовился уже к изучению медицины, не забуду напомнить себе и еще трех занимавших меня тогда и нравившихся мне вследствие этой же самой ребяческой простоты знакомых. Это были Григорий Михайлович Березкин, Андрей Михайлович Клаус и Яков Иванович Смирнов. Первые оба — из врачебного персонала, старые сослуживцы московского воспитательного дома; оба не доктора и не лекари. Берез — кин, циник, с заметною наклонностью к спиртным напиткам, занимал меня рассказами, очевидно, иностранного (немецкого) происхождения о Петре Первом. «Мы должны, говорят немцы, — так сказывал мне Березкин, — Богу молиться на Петра да свечки ему ставить, — вот что». Из медицины Григорий Михайлович сообщал мне также что — то тогда меня крепко интересовавшее, но уже не припомню, что именно; подарил какой — то писанный на латинском языке сборник с описанием, в алфавитном порядке, растительных веществ, употребляемых в медицине; я много узнал и наизусть запомнил научных терминов: emeticum, drasticum, diureticum, radix ipecacuanhae, jalappae и т. п.
За год и более до вступления на медицинский факультет я уже знал массу названий и терминов, и это мне много пригодилось впоследствии. Но детская привязанность к словоохотливому Березкину у меня основывалась, конечно, не на расчете профилировать и от него что-нибудь, а на потешавших меня шуточках и прибаутках; ими изобиловала наша беседа.
— Ну — те — ка; ну — те, — бормочет скороговоркою Григорий Михайлович, — напишите-ка: во — ро — бей.
Я и пишу, и, написав последний слог, вдруг получаю щелчок по голове.
— Это что?
— Сам же просил: прочти последний слог! — отвечает, заливаясь от смеха, Григорий Михайлович. — А хочешь, спою песенку?
— Какую?
— Ай ду — ду.
Я притворяюсь, будто не знаю значения этой песни, уже не раз испытанного моим лбом.
— Ну — ка, спойте.
— Ай ду — ду, ай ду — ду, — затягивает хриплым голосом Березкин, — сидит баба на дубу.
Полный текст таков: «Ай ду — ду, сидит баба на дубу; прилетела синица — что станем делати? пива что ли нам варити? сына что ли нам жени — ти? Ай, сын мой, отдай бабе голову, ударь бабу по лбу… отдай мою голову, ударь бабу по лбу!..» Я убегаю со смехом. Березкин промахнулся — я не баба, и лоб не получил щелчка.
— А вот, латинист, отгадай — ка, что такое, — и опять стаккато: «Si caput est, currit, ventrem adjunge, volabit; adde pedes, commedes, et sine ventre, bibes».
Отвечаю, не запинаясь: «Mus, musca, muscatum, mustumе».
— А, знаешь уже; а от кого узнал?
— Да не от вас (я лгу), — я и прежде знал.
— То — то, прежде знал; отчего же прежде не говорил?
— Да я нарочно.
А всего приятнее моему детски наивному тщеславию было слышать от старика, как он меня хвалил и величал; верно, и я для него был занимателен. «Ну, смотри, брат, из тебя выйдет, пожалуй, и большой человек; ты умник, вон не тому, не Хлопову, чета». Хлопов — это был ученик из пансиона Кряжева, живший некоторое время у нас, грубоватый и как — то свысока обходившийся с Березкиным.
Свободное копирование
