Что же я был такое за штука за несколько дней до вступительного университетского экзамена? Нравственность моя была не так распущена, как прежде; я сделался сдержаннее, перестал ходить тайком для беседования с писарями и кучерами; но я много знал такого, чего в мои лета не следовало бы знать; чувственность моя была также слишком рано развита.
Знания были менее чем ограниченные для моего возраста; вкус к искусствам мало развит, только любовь к изящному слову и стиху была сильна; с другой стороны, остались неутраченными еще и детская наивность, и детская вера, и любовь к занятию и труду.
Вера была, как и прежде, в первом детстве, чисто обрядная и формальная; наивность детская была еще так велика, что я с наслаждением слушал еще сказки Прасковьи Кирилловны, крепостной служанки матери, плотной, коренастой девки, с толстыми, красными, как гусиные лапы, руками, с истыканным до невероятности оспою и усеянным веснушками лицом, но мастерской сказочницы, и я как теперь помню ее две сказки: одну — о Воде — Водоге, так названном потому, что родился от какой — то чудесной воды, данной волшебницею его матери, а другую — о трех человечках: белом, черном и красном. Вод — Водог воевал с разными лицами, всегда сопровождаемый целым зверинцем разных животных, пойманных им на охоте; во время опасности он обращался к ним с криком: «Охотушка, не выдай!» и звери бросались опрометью на неприятеля. А три человечка были посланцы старой бабушки (Яги); она лежит, как следует, на печке; к ней приходит маленькая внучка. «Что же ты видела по дороге?» — спрашивает бабушка. — «Видела я, бабушка, видела я, сударыня, — отвечает внучка, — белого мужичка, на беленькой лошадке, в беленьких саночках». — «То мой день, то мой день, — говорит глухим басом бабушка. — А еще что?» — «Видела я, бабушка, видела я, сударыня, черного мужичка, на черненькой лошадке, в черненьких саночках». — «То моя ночь, то моя ночь. Еще что?» — «Видела я, бабушка, видела я, сударыня, красного мужичка, на красненькой лошадке, в красненьких саночках». — «То мой огонь, то мой огонь! — заревела бабушка. — Говори, еще что?» — «Видела я, бабушка, видела я, сударыня, что у вас ворота пальцем заткнуты, кишкою замотаны». — «То мой замок, то мой замок. Ну а еще что»? — рычит уже бабушка. — «Видела я, бабушка, видела я, сударыня, у вас в сенях рука пол метет». — «То моя слуга, то моя слуга. Еще что? Говори скорей!» — огрызнулась бабушка.
— «Видела я, бабушка, видела я, сударыня, тут, возле вас, голова чья — то висит у печки». — «То моя колбаса, то моя колбаса!» — заревела и заскрежетала зубами бабушка, схватила внучку, и уже не помню, что сделала: съела ли, или в печь бросила.
Откуда наша Прасковья Кирилловна брала эти побасенки, одному Богу известно; читать она не умела, верно, одною наслышкою; мне потом нигде не приходилось читать слышанные от нее сказки, и, я думаю, что она составляла сама и импровизировала, компилируя из нескольких, слышанных ею прежде. Верно, память у нее была отличная; я помню, от нее слыхал и разные стихи, как, например, сатиру на приезд шведского посланника в Москву:
Солнце к вечеру стремится,
Тьма карет в вокзал катится, и проч.
Часто, часто приходилось мне потом повторять моим и чужим детям сказки Прасковьи о трех мужичках, и даже с тою же интонациею в голосе, с которою Прасковья старалась наглядно мне изобразить свирепую бабушку и наивную внучку. И всегда сказки Прасковьи Кирилловны производили эффект на слушавших меня детей.
Свободное копирование
