Казань встретила нас дождем и холодом. Эшелон загнали на запасные пути, где предстояло ждать до утра, когда может определиться наша дальнейшая судьба. В теплушках было тесно и холодно, мы решили переночевать в здании вокзала, где было тепло. Но воспользоваться комфортом зала ожидания нам, увы, не пришлось. Бдительным стражам порядка наши личности в потрепанных, грязных и явно не по сезону одеяниях мы показались подозрительными личностями. Нас довольно невежливо сопроводили в вокзальную «кутузку», и мы оказались там в «приятном» обществе карманников и воров другой более «солидной» квалификации. По очереди стали выводить на допрос. Хмурый, уставший и, как показалось мне, не вполне трезвый милиционер настойчиво требовал ответить на непонятный нам вопрос: «Где писка?». Поверив, наконец, что этот специальный термин нам не известен, он решил проверить наше заявление о том, что мы из прибывшего накануне эшелона, стоящего и сейчас на запасных путях. И к рассвету нас, наконец, отпустили. Ночевки в тепле не получилось. Вот так негостеприимно встретила нас Казань. А соседи по «кутузке» нас просветили: «писка» - это остро заточенная серебряная монетка, применяющаяся для разрезания сумок и карманов.
Еще полдня прошли в ожидании. В ресторане вокзала нас накормили «королевским» обедом – жареной колбасой с макаронами. Наконец, прибыл директор, собрал нас на площади перед вокзалом и рассказал о принятых решениях.
Нам предоставлено общежитие 16-го авиационного завода, куда мы сейчас и направимся. Преподавателям предложено продолжать свою деятельность в Авиационном техникуме Казани, а студентам – продолжить учебу, сочетая ее с работой на заводе.
Мы отправились пешком со всем своим небогатым багажом к нашему новому дому, благо он оказался сравнительно недалеко от вокзала. Общежитие завода находилось в большом четырехэтажном здании с фасадом, увенчанным множеством лепных аляповатых украшений, известном в городе под названием «Бегемот». Все коренные казанцы знают этот дом, находящийся у главных ворот в Казанский кремль на улице, ведущей от этих ворот к комплексу зданий Казанского университета. В первом подъезде дома расположен Краеведческий музей. Дом имел печное отопление, поэтому первой проблемой, которую нам нужно было срочно решить, заключалось в необходимости найти, чем натопить, так как в комнатах, которые нам выделили, было не теплее, чем на улице. Во дворе дома мы наскребли щепок и собрали немного угля, заодно «сперли» несколько поленьев из поленницы, принадлежавшей воинской части, расположенной в этом же доме, на глазах у растерявшегося от нашей наглости часового. К вечеру стало тепло и мы впервые за много дней улеглись спать в кроватях на чистых простынях, укрывшись одеялами, хотя нужно было бы сначала отмыться от дорожной грязи, но очередь бани наступила лишь на следующий день. Лежа в постели, впервые за много дней раздевшись, я видел в окне башню кремля, копию которой Щусев водрузил на здание Казанского вокзала Москвы.
На следующий день мы собрались в зале Авиационного техникума. Предложили альтернативу: работать на заводе или продолжать учебу в техникуме. Впрочем, выбора практически не было. Учеба в техникуме - крошечная стипендия, «служащая» карточка (600 грамм хлеба). Работа на заводе - относительно высокая зарплата и «рабочая» карточка (800 грамм хлеба). Очевидно, что учиться в техникуме без поддержки родственников невозможно. Мне вообще не на кого было рассчитывать, у моих товарищей, за редким исключением, родственники оставались в оккупированном Ростове. Почти все пришли к выводу, что нужно идти на завод. Однако, дирекция техникума приняла решение о том, что, работая на заводе, мы остаемся студентами техникума и по первой возможности возвращаемся к учебе. Нам даже выдали стипендию за месяц.
На следующий день, после бани и санитарной обработки, заключающейся в пропаривании в автоклавах нашей одежды, к нам пришел представитель завода. Он сказал, что в течение недели нас распределят по цехам, а завтра выдадут продовольственные карточки и окажут материальную помощь.
Действительно, мы получили карточки, а в качестве материальной помощи - телогрейки, «эрзац-ботинки» (брезентовый верх пришитый к резиновой подошве, даже без подметки). Кроме того, каждый получил по 6 метров белого простынного полотна (бязи). Я с товарищами тут же отправился на рынок, где продал полотно и купил солдатские штаны «галифе», тряпичную шапку и пару портянок. В магазине «Военторг», где кроме нашивных петлиц для форменной одежды не было ничего, я увидел на витрине дерматиновые краги. Купив их по дешевке, я решил важную проблему: между штанинами коротких солдатских штанов и ботинками оставался промежуток, который плохо закрывали концы портянок, беспрерывно разматывающихся. Теперь, я был обут (почти в сапогах), почти одет (новая телогрейка и ветхое драповое пальто, привезенное из Ростова), но зверски голоден. Единственное пропитание - 600 грамм хлеба по рейсовой карточке и обед в «бегемотской» столовой: жидкий суп из капусты, плавающей в горячей водичке, и на второе - та же капуста, но без водички. Со следующего дня стало легче: одновременно пользовался рейсовой и рабочей карточками, получая по 1400 грамм хлеба ежедневно. Сейчас трудно поверить, но тогда я был способен съесть обе порции хлеба за раз. Когда талоны рейсовой карточки были израсходованы, стало обыкновением съедать за один прием 800-граммовую пайку хлеба.
Настал день, когда нас распределили по цехам и вызвали на завод. Сейчас он находится в черте города, а раньше - в пригороде, селе Караваево. За многорядной оградой из колючей проволоки со смотровыми вышками по углам стояли недостроенные производственные цеха, за которыми слышалось монотонное гудение станков. Нас распределили по цехам. Мне определили должность контролера ОТК (отдел технического контроля) в механическом цеху на участке обработки выхлопных клапанов. Выдали пропуск, номер которого следовало запомнить, так как при выходе с завода его отбирали. Приходя на работу, в проходной нужно было назвать номер, после чего выдавали пропуск, с которым можно было войти на территорию завода. При входе в корпус, в котором размещался нужный цех, пропуск опять отбирали и выдавали вместо него металлический жетон - марку, дававшую право входа туда. Далее, у входа в производственный участок, марка опять отбиралась и выйти из цеха до окончания смены было уже невозможно. Когда смена заканчивалась, все процедуры выполнялись в обратном порядке.
На моем участке поступающие со смежного участка грибообразные кузнечные заготовки клапанов, в полости которых был залит натрий, подвергались механической обработке на токарных и шлифовальных станках, после чего поступали далее на термическую обработку. В мои обязанности входило с помощью специальных мерных шаблонов проверять соблюдение проектных размеров, обеспечивая при этом соответствие количества заготовок, поступивших на обработку, количеству деталей, передаваемых далее по технологической линии. Работа была не менее тяжелой чем у станка: требовалось после контроля качества переносить детали от станка к станку, всю 11-часовую смену на ногах. Выходные дни - 1 раз в месяц. При переходе от ночной смены к дневной (раз в две недели) происходила «пересменка», тогда продолжительность смены увеличивалась до 18 часов.
В недостроенных цехах было холодно, постоянно мучил голод, к концу смены накапливалась усталость. Раз в смену объявлялся перерыв на обед в столовой, находившейся тут же в цеху. Проглотив обед (чаще всего картофельный суп с сушеной рыбой или щи, на второе - картофельное пюре, политое хлопковым маслом, с кусочком колбасы или котлетой), можно было, положив голову на стол между грязными тарелками, поспать с полчаса.
После окончания смены нужно было атаковать переполненный трамвай, чтобы добраться в свой «бегемот». А там, за оставшееся от суток время нужно было купить по карточкам хлеб и позаботиться о пропитании. Учитывая, что по карточкам, кроме хлеба, почти ничего не выдавали, добывание еды требовало всевозможных законных и незаконных ухищрений. Законным путем, хотя и самым невыгодным было, продать половину дневной порции хлеба и купить картошки, затем сварить себе картофельный суп. Иногда вместо полагавшегося по карточкам сахара выдавали в двойном размере пряники. Тогда, наполнив ими наволочку, продавали их поштучно, на вырученные деньги покупали картошку - самый доступный по цене продукт, иногда - пшено. Иногда выдавали селедку, тогда был настоящий пир. Съев селедку, из голов и хвостов варили бульон, сваренный с картошкой он напоминал настоящую уху!
К незаконным путям относился следующий. На другой стороне улицы находился магазин, к которому были прикреплены семьи офицеров, служивших в действующей армии. Там выдавали по карточками продукты, которых в других магазинах не было. На обратной стороне продовольственных карточек прикрепление к этому магазину отмечалось специальным штампом. Мы научились очень искусно подделывать этот штамп и покупали такие продукты, которые можно было продать на рынке. Чаще всего это была коврижка - нечто вроде сдобного пирога. Купив коврижку, ее нарезали на кусочки, которые поштучно продавали на рынке.
Зимой во время снежной вьюги трамваи переставали ходить и приходилось добираться до завода или домой пешком, теряя драгоценные часы отдыха и дьявольски замерзая по пути. В такие дни нередко я оставался на заводе до следующей смены, отогреваясь на настиле, проходящем над термическим цехом; туда можно было добраться, не предъявляя пропуск. Иногда просыпался от того, что у меня роются в карманах.
На заводе действовал суровый порядок надзора за дисциплиной. При опозданиях на работу, повторявшихся три-четыре раза, судили и приговаривали к исправительно-трудовым работам на три-шесть месяцев с удержанием 15-25 процентов заработка и четверти хлебного пайка. Наказание отбывалось на своих рабочих местах. Для удобства выполнения такого приговора талоны хлебных карточек специально выпускались составными из двух частей. После приговора из карточки вырезалась полоска талонов, содержавших удерживаемую часть дневной нормы хлеба.
Начальником цеха был некто Числов, строго взыскивавший за нарушение дисциплины. Так как я часто опаздывал из-за сбоев в движении трамваев (обычно страшно хотелось спать, и я вставал, собираясь на работу, не оставляя резерва времени), мне от него всегда доставалось. Особенно я обижался на него, когда в пургу трамваи не ходили, и, добираясь пешком по снежным завалам, кутаясь в захваченное из дома одеяло, приходилось выслушивать выговор за вынужденное опоздание. Теперь, спустя много лет, я думаю, что он, по-своему, проявлял человеколюбие: не воспользовался ни разу правом наказать меня исправительно-трудовыми работами с удержанием зарплаты и хлебного пайка, для чего у него имелись все основания. Но тогда я был на него по-настоящему зол и, при случае, отомстил ему не вполне достойным образом, далее расскажу, как.
В «бегемоте» был медицинский пункт, где работал очень сердобольный доктор. Когда становилось невмоготу, мы шли к нему и он, иногда, давал нам освобождение от работы на пару дней.
22 ноября мне исполнилось 18 лет. Я отметил этот день тем, что купил на базаре домашнюю лепешку и кусочек масла, вечером съел это под воспоминания о том, как раньше в Болшево праздновался такой день.
Наступил новый 1943 год. Мы, жившие в одной комнате, вскладчину отметили его. Приготовили винегрет, замешав его за неимением подходящей кастрюли в ящике от тумбочки, где-то достали немного керосином пахнувшего вина. Пели блатные песни: «Ты начальничек, мой начальничек, отпусти на волю…» или «Не для меня сады цветут, зелены рощи расцветают, и дева с черными глазами она цветет не для меня ...». Позднее, в Москве Алеша Копылов со смехом вспоминал, как в руках у Эдика Панишевского развалился ящичек с винегретом.
Праздник завершился печально. У соседа по комнате Фимы Гольмана начались такие боли в животе, что он, не в силах сдержаться, кричал. В больнице ему сделали операцию - заворот кишок. Через два месяца, съев слишком много пряников, полученных по карточкам вместо сахара, он опять попал в больницу с таким же диагнозом и умер.
К этому времени в стране многое изменилось. Прекратил свое существование Коминтерн. Устранили институт комиссаров в армии, что принесло большой положительный эффект: командир получил возможность самостоятельно принимать решения в боевой обстановке, не оглядываясь на комиссара, контролировавшего его действия. Ввели погоны, младшие командиры стали сержантами. Были введены термины «солдат» и «офицер». Раньше эти термины воспринимались, как атрибуты белогвардейщины. Помню рассказик из детского журнала. Кто-то из гуляющих детей, обратив внимание на военного лыжника, кричит: «Смотри, солдат на лыжах!». Лыжник остановился и объяснил: «Я - не солдат. Солдат служил в царской армии, защищая интересы эксплуататоров буржуев и помещиков от пролетариев. Я - красноармеец, служу в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, защищаю нашу страну от окружающих ее империалистов и белогвардейцев».
Под г. Орджоникидзе (Владикавказом) немцы потерпели поражение, о чем также теперь не вспоминают, хотя это случилось ранее, чем под Сталинградом. Фронт прочно стабилизировался под Новороссийском и под Ленинградом, где была предпринята неудачная попытка прорыва окружения.
Завершилось победой сражение под Сталинградом, практически решившее судьбу войны. Немцы быстро покатились на Запад, 10 февраля был освобожден Ростов.
Стали приходить письма. Через родственников моих товарищей, остававшихся в Ростове, я узнал о гибели С.Я . и Л.М. Файкиных.
Мне и раньше, под влиянием невыносимых условий существования, неоднократно приходили в голову мысли об уходе на фронт. К этому времени ушли на фронт добровольно, отказавшись от брони, мои товарищи, проживавшие в одной комнате общежития Эдик Панишевский, Ваня Коневский. Ким Якуб-Оглы поступил в какое-то секретное военное училище. Известие о гибели Файкиных, несмотря на сложные отношения с тетей Соней, очень больно отозвались в душе. Я принял решение покончить с тыловой жизнью. Не просто было получить на заводе, а потом и в техникуме «открепление» от брони.
Между тем, в цеху состоялось ежегодное собрание, посвященное очередной подписке на заем. Как всегда, это мероприятие проходило бурно: рабочие всячески сопротивлялись подписке, стараясь сколь можно уменьшить ее сумму. Цеховое начальство, наоборот, под давлением сверху, стремилось уговорить рабочих подписаться на сумму как можно большую. И здесь я решил «напакостить» Числову, о чем теперь сожалею. Зная, что мне ни копейки не придется заплатить в связи с предстоящим уходом на фронт, я попросил слова и заявил:
- По призыву нашей Партии и Правительства я подписываюсь на заем в размере своей месячной заработной платы и призываю руководство цеха поддержать мою инициативу!
С хмурым видом начальник цеха и его заместитель подписались на заем в соответствии с моим предложением.
